пер. с кит. Н. А. Сомкиной
.– 288 с.
Человегушка
Для начала я расскажу про этот двор.
Сперва он принадлежал лесопилке, но позже отошел к шелководческому хозяйству. После наводнения здешние дома оказались на грани обрушения и были заброшены. Когда мне было пять лет, Жун Яо перевез нас сюда из подвала птицефермы. На следующий год град превратил черепицу на крыше в решето, и Жун Яо зычным голосом направил нас перестилать ее по новой; наводнение пришло в свой срок, ночью смыло нашу обувь и затопило кровати. После того как оно отступило, Жун Яо зычным голосом направил нас укреплять дом досками, выброшенными с лесопилки, строить стены, сажать всякие разные деревья и превращать его во внутренний двор, какой бывает в жилых домах. Двор круглый год колосился пышным бурьяном. Сорняки были повсюду, они захватывали комнаты, кухню, изножья кроватей, трещины в стенах и даже крыши. Весной, если прозевать, на обуви, подушках и хлопчатобумажной одежде прорастали нежнейшие травинки. Даже зимой трава перла как сумасшедшая. Во дворе водились змеи, дождевые черви, сороконожки, гусеницы и даже улитки, многочисленные птицы, гигантские дикие пчелы, прилетавшие без приглашения, сбивавшиеся с пути кузнечики, а в период наводнения — множество видов рыб, таких как карпы, караси, бывали даже сельдь, карп-ауха и угорь, а еще креветки, крабы, пиявки... Животный мир был живой и бойкий, но они все оказывались либо тонкими, как палочки, либо маленькими, как травинки. В какой-то год объявился тощий олень с высокими рогами, он в ужасе оглядывал двор. Жун Яо опустился на колени с горстью травы, чтобы привлечь его, и стал приближаться к нему шаг за шагом. Олень выглядел очень голодным, одна из его ног была поранена и залита ярко-алой кровью. Он с тревогой принял доброту Жун Яо, но последовал за ним к нам домой. Мы впервые видели оленя. По идее, в наших краях не должно было водиться оленей. Неизвестно, откуда взялся этот. Да он еще и заблудился, выглядел совершенно жалким. Мы окружили его и кормили травой. Страх в его глазах медленно отступал, как наводнение. Жун Сятянь предложил убить его. Мы давно не ели мяса, так и хотелось распахнуть рот и броситься грызть оленье мясо. Но это была самка, и, похоже, беременная, стройная, с гладкой лоснящейся шкуркой. Она была такая красивая. Я была категорически против того, чтобы ее есть.
— Она превратится в нашу маму.
В то время мне было семь лет. Братьев ошеломили мои слова, и они подобрали слюни. Жун Сятянь тихонько положил нож на прежнее место. Жун Яо одобрил мою смелую фантазию и не стал ее убивать. Через несколько дней ее нога зажила, и Жун Яо отвел ее на другой берег реки, где и отпустил. Олениха побежала в гору, оборачиваясь через каждые три шага. Я до сих пор верила, что она превратится в красивую женщину и вновь вернется вместе с наводнением.
Для обитаемого дома наш двор часто выглядел совсем заброшенным. В десяти с лишним домиках жило несколько человек и три-пять курочек — просторно, одиноко, тихо и ненадежно.
Моя комната была самая большая. Люди, видевшие ее, говорили, что здесь можно устроить столовую, в которой могут разместиться человек двадцать-тридцать. В ней огромное окно, выходящее на медленную, ровную, широкую реку Даньхэ и ее давно требующую починки набережную. Приливные отмели на другом берегу реки покрыты буйными зарослями бурьяна, омежника, пастушьей сумки, полыни, тростника, мяты, красного гореца, аира, дикого таро, дикого банана и щетинника... Мало кто ходил на те луга. И вовсе не змей боялись люди. Просто больница хоронила там мертвых младенцев. Тех, кто умер от болезни, в результате выкидыша, несчастного случая и всего такого, но больше всего тех, кто умер от искусственных родов. Младенец, который находился в животе в течение нескольких месяцев, умирал после того, как его протыкали иглой, и считался мертворожденным. Лао Фан, уборщик в больнице и на станции планирования семьи, прибегал туда почти каждый день, иногда с одним узелком, который нес на лопате, как на коромысле, а иногда с целой связкой. Некоторые из города много раз пеняли Лао Фану, обвиняя его в том, что он роет могилы недостаточно глубоко, так что иногда дикие собаки выкапывали младенцев и грызли их, и это отвратительно. Хотя и не знаешь, чьего ребенка грызут, кто осмелится утверждать, что это не его собственное дитя? Свои окна я всегда держала закрытыми, а шторы задернутыми. Однажды посреди ночи я взглянула на набережную сквозь щель в занавесках и увидела стайку младенцев, гулявших по набережной, хихикавших и игравших в воде... И такую жуть наблюдал не один человек. Я упомянула об этом при Жун Дунтяне, и он как ни в чем не бывало сказал, что тоже часто видит их, но даже если они предстанут передо мной, мне нужно относиться к этому так, как будто я ничего не замечаю. Не мог же Жун Дунтянь сказать неправду. Я своими глазами видела, как он в одиночку пересекает набережную и идет на тот луг, чтобы вечером половить лягушек. Я спросила, не боится ли он. Он ответил, что не боится.
Когда разливалось наводнение, тот луг затопляло, и река заполняла все пространство прямо до моего окна, соединяя нас с лугом. Мне некуда было бежать. Когда река затопляла стену под моим окном, я часто представляла себе речную нечисть и «зеленоволосых водяных демонов», о которых нам рассказывал Жун Яо и которых мы никогда не видели. Появятся ли они внезапно перед моим окном? Вот только меня эти небылицы не особо пугали, с возрастом я перестала даже задумываться о реальности речных демонов и водяных чудовищ.
Зато я никогда не забуду белый корабль, который увидела в детстве. Ранним утром того дня я проснулась оттого, что промокла от наводнения. Вода уже унесла мою обувь. Ветер стих, дождь прекратился. Я открыла окно и вдруг увидела, как по реке плывет белый корабль. Не очень большой, с белым корпусом, белыми мачтами, навесом и парусами, только вот паруса висели лохмотьями, навес был изъязвлен дырами, а палуба вся в ржавых пятнах. Хотя река бушевала и некому было поддержать судно или встать у руля, белый корабль дрейфовал спокойно и вольготно, как будто уже много лет провел на Даньхэ. Я разбудила Жун Чуньтяня и Жун Сятяня, чтобы вместе посмотреть на эту таинственный белый корабль. Они без устали охали и ахали и вместе с тем были полны ужаса. Кажется, тогда мы впервые увидели корабль.
Исторически сложилось так, что по Даньхэ раньше ходили на лодках и на ней имелись три пристани. Лодки из Сянли могли добраться до Вьетнама и Наньяна только через Даньхэ. Однако на Даньхэ уже много лет не было видно никаких судов. Даже рыбацкие лодочки не плавали. Больше десяти лет назад на Даньхэ жило несколько семей танка , никто не знал, откуда они взялись. От них пахло речными демонами и водяными чудовищами, особенно от женщин, даже их груди были наполнены вонью гниющих водорослей, что крайне не располагало к ним жителей города. Они круглый год жили на лодках с навесом, никогда не селились на берегу, не обувались и, за исключением случаев поспешного обмена разным добром на берегу, не пересекались с жителями города. Иногда с реки доносились развеселые рыбацкие песни, которые вызывали у городских омерзение. А еще они тихой сапой срезали путь к католической церкви в конце улицы Мангодацзе по извилистой, заросшей терниями и сорняками тропинке, но горожане их отругали, остановили и выгнали. Их лишили даже права ходить на богослужение, поэтому им пришлось смиренно оставаться на своих лодках.
Католическую церковь в Даньчжэне построили в период Цзяцин для немецких миссионеров, которых занесло сюда из провинции Фуцзянь, а в годы Тайпин Тяньго она сгорела в пламени войны, оставив только обугленный скелет. Во времена правления под девизом Тунчжи трое французских миссионеров явились из Вьетнама на лодке, толкая ее шестами вверх по течению Даньхэ. По прибытии в Даньчжэнь при виде руин церкви сердца их закровоточили, и они решили ее восстановить. Они наняли более десятка мастеров и начали работу с большим размахом. Но не успели они выполнить и половину работы, как неожиданно нагрянул тайфун. Трое французских миссионеров встали перед церковью с высоко поднятыми головами, держась за руки и пытаясь своими телами преградить путь свирепому тайфуну, но ветер снова и снова опрокидывал их, топтался по их телам и бросался на церковь. Результаты двухмесячных восстановительных работ сошли на нет за один день. Трое миссионеров оказались бессильны, пали духом и отчаялись. Несмотря на уговоры, один из священников забрался на крышу церкви и попытался поправить покосившийся крест, но из-за налетевшего порыва ветра сорвался и погиб на месте. Ставшие свидетелями горькой участи коллеги двое других миссионеров были убиты горем и пришли к выводу, что «Бог не любит Даньчжэнь», только дьявол — тайфун — является его истинным хозяином. Когда мастера, нанятые для восстановления церкви, пришли к французам за заработной платой, они обнаружили, что те собрали вещи и ночью уехали из Даньчжэня в Юньнань. Мастера были разочарованы и поносили миссионеров за то, что те обманули не только Бога, но и мастеров. Отныне французы и миссионеры стали пользоваться в Даньчжэне дурной славой. Только три года спустя мастера неожиданно получили заработанные деньги, присланные двумя французскими миссионерами из Юньнани, всю плату до последнего гроша, и только тогда ненависть к Франции и миссионерам иссякла. Возможно, французские проповедники не желали, чтобы Даньчжэнь навсегда остался в руках дьявола, и, чтобы «заставить Бога полюбить Даньчжэнь», отправили мастерам написанное корявыми буквами письмо, умоляя продолжать восстановление церкви и обещая, что, когда они соберут средства, работа обязательно будет оплачена. Но эти мастера усвоили горький урок и, опасаясь, что их надуют, предпочли сидеть сложа руки и считать волосы на ногах, нежели продолжать эту работу.
В этом месте я не могу не упомянуть одного человека. Предка Жун Яо.
Один из предков Жун Яо был выдающимся мастером. Однажды он привел шестьдесят одного мастера из Даньчжэня в Наньян, чтобы построить семью семь сорок девять храмов, он ездил в Сиам, где вырезал сто двенадцать великолепных, дородных статуй Будды, а еще мастерил изысканные ложа дракона и феникса для наложниц тамошнего императора и даже строил военные корабли и оружие. А еще принес значительное богатство Даньчжэню, начал возводить главные улицы Мангодацзе и Наньяндацзе и положил начало первому периоду расцвета Даньчжэня. Как раз когда городские мастера презрительно фыркали над письмом французских миссионеров, славный предок Жун Яо только что вернулся из Сиама и без лишних слов взялся за ремонт церкви. В то время ему исполнилось уже семьдесят почтенных лет, и он руководил мастерами, которые днем и ночью восстанавливали церковь. Прошло три месяца, а вознаграждение от миссионеров задерживалось, и мастера начали колебаться. Предок Жун Яо сказал, что, если проповедники не пришлют денег, он продаст имущество и заплатит вместо них. Мастера продолжали работы до тех пор, пока церковь внутри и снаружи не стала как новенькая. Французские миссионеры не нарушили своего обещания и прислали им плату в три захода. Говорят, что в год, когда восстановили церковь, с моря подул двенадцатибалльный тайфун, и когда он десантировался на полуострове Лэйчжоу, сила ветра все еще достигала девяти баллов, и при такой силе все земли, через которые ему предстояло пройти, были обречены на погибель. Невероятно, но тайфун вопреки ожиданиям прошел не через Даньчжэнь, а мимо него. Это было одним из немногих чудес в истории Даньчжэня, и о нем записали даже в местном историко-географическом трактате «Описание Даньчжэня». Хотя на следующий год тайфун вновь навестил Даньчжэнь, да еще и обрушил тридцать шесть домов в городе, в результате чего семеро человек погибли или получили ранения.
С тех пор Господь здесь больше не появлялся, и люди постепенно охладели к католической церкви. Но это не мешало предку Жун Яо пользоваться в городе высоким авторитетом. Он был единственным человеком в Даньчжэне, который получил не только благоволение Будды и любовь Бога, но и уважение соседей, поэтому он дожил до ста двенадцати лет, став самым долгоживущим человеком в истории Даньчжэня. Люди на сто ли окрест считали, что он стал Буддой или потомком Бога, отчего накануне его смерти наперегонки бросились к нему домой, вломились внутрь и подчистую выгребли всю его одежду, обувь, шапки и бывшую в употреблении посуду. Но еще большему количеству людей вещей не досталось, поэтому они силой выбили ему несколько оставшихся зубов, вырвали все волосы, даже в носу и на лобке, и чуть было не начали срезать с него плоть. Люди верили, что эти штуки могут отгонять нечисть и стать мощным оружием для очищения жилища от скверны. Обнаженный предок Жун Яо лежал на кровати, не в силах пошевелиться, не имея даже куска ткани, чтобы прикрыть срам. Из его горла не мог вырваться ни единый звук, глаза уже не различали черты мира, в котором больше не осталось знакомых ему людей, его терзали чувство одиночества, тоска и скука. Он размышлял о многих способах быстро умереть, но ни один из них не мог воплотить в жизнь, и в конце концов умер, «проглотив тайфун». То есть просто засасывал его прямо в желудок, все больше и больше, пока его живот не превратился в огромный шар и наконец не лопнул. Ходили слухи, что пожертвований, полученных на его похороны, было больше, чем налогов, уплаченных городской управой за три года. Предку Жун Яо вставили полный рот золотых зубов и облачили в шелк, который мог себе позволить только император. Гроб был густо выкрашен золотой краской. Пятьдесят три группы музыкантов в округе категорически отклонили все прочие приглашения и отправились в Даньчжэнь, чтобы провести для усопшего заупокойную службу длиной в семь дней и семь ночей. Рокот их инструментов сносил горы и переворачивал моря, поднимался к облакам, даже в Гаочжоу слышали этот шум и приняли его за приближающийся тайфун. Вне всякого сомнения, это были самые грандиозные и роскошные похороны в истории Даньчжэня.
Сыновья и внуки предка последовали традиции и тоже стали мастерами. Среди них были ремесленники, плотники, каменщики, цирюльники, точильщики, горшечники и каплунаторы. Но каждое новое поколение было хуже предыдущего, растрачивая не только репутацию предков, но и истощая семейное богатство. В поколении отца Жун Яо все еще оставались мастера — отец его был плотником, только никакой искусности он не достиг и навыки его были крайне скудны, вызывая насмешки знатоков дела, он был не способен смастерить даже приличную мебель. Но об этом потом.
От французских миссионеров не осталось ни портретов, ни имен, их лица были в тумане, и никто не запомнил ни слова из их проповедей, но утверждение о том, что «Бог не любит Даньчжэнь», стало скрытой болью всех его жителей. Каждый раз накануне тайфуна и наводнения, или после удара града, или во время вспышки куриной или свиной чумы, или когда в город присылали некомпетентного чинушу, эту старую формулу снова и снова цитировали и всячески истолковывали. Поэтому верующие и неверующие были непримиримы друг к другу. Вхожие в церковь говорили, что благодаря благочестивым молитвам Господь может изменить мнение и полюбить Даньчжэнь. А невхожие возражали: если Бог не любит Даньчжэнь, почему мы все еще верим в него? В дальнейшем все больше людей устремлялось в храм Мацзу, а в церкви постепенно не осталось ни души. Простояв много лет без ремонта, и без того ветхая церковь после ударов тайфуна, раз за разом обрушивавшихся на нее, едва держала свод и стала крайне опасным зданием. Правительство давно уже официально запретило ходить в нее, но некоторые все же рисковали открыть тяжелые, ветхие церковные двери, чтобы поклониться покрытому паутиной Иисусу.
Люди танка попытались проникнуть в церковь, но были остановлены городскими. Не ради их безопасности, а потому, что городские посчитали этих голодранцев недостойными так близко подходить к Богу. Еще кто-то угрожал взять факел и сжечь их лодку. Они же по сути водоплавающие, и без лодки у них не останется дома. Я не понимала, почему люди в городе были так жестоки к танка. Однажды Жун Яо раскрыл секрет — Жун Дунтянь был ребенком, брошенным семьей танка. Как-то под покровом ночи мужчина из этого племени положил тяжело больного Жун Дунтяня на разделочный стол в мясной лавке и ушел. Рано утром следующего дня мясник решил, что танка хотят, чтобы он продал мясо ребенка, разразился бранью, выяснил, что узелок с ребенком подкинули танка, схватил нож для забоя свиней и ринулся к лодке, чтобы посчитаться с водоплавающими. Но, домчавшись до реки, обнаружил, что танка нет, они все бесшумно и бесследно исчезли за одну ночь. Дети танка были самыми презренными, и мясник хотел выбросить умирающего Жун Дунтяня в реку, но Жун Яо оставил его себе. С тех пор все танка исчезли. Возможно, они отправились вниз по течению, а может, к морю, и на Даньхэ больше не было лодок.
Позже жители Даньчжэня почувствовали себя виноватыми перед ними, поскольку стали поговаривать, что танка с реки Даньхэ были потомками Вэнь Тяньсяна . В свое время Вэнь Тяньсян потерпел сокрушительное поражение и, зная, что доживает последние дни, прежде чем был схвачен, разрешил своим родственникам сбежать, спасая свои жизни. Семья Вэнь бежала водным путем, десятки челнов пустились вплавь по бескрайнему океану, вокруг бушевали волны, а сзади доносились оглушительные звуки погони и убийства… Танка с реки Даньхэ не боялись тайфунов, и каждый раз во время бури они по-прежнему прятались в лодках, хотя тайфун разбивал их в щепки, громя до неузнаваемости. Когда свирепствовал потоп, они спокойно разжигали костры и готовили еду на лодках, смеясь и веселясь. Но танка всегда робели перед городскими и выглядели так, будто натерпелись от них страху. Завидев кого-то из города, они всегда становились осторожны и крайне почтительны, словно боялись ненароком выдать свои секреты. Но однажды они случайно проболтались и сказали, что их фамилия Вэнь.
После того как Жун Дунтянь узнал о своем происхождении, он часто представлялся фамилией Вэнь и верил, что однажды узнает своих предков и вернется в свой клан, став наследником известной семьи.
А некоторые категорически отрицали, что эти танка были потомками Вэнь Тяньсяна, потому что в Даньчжэне никогда не было недостатка в пришлецах, утверждавших, будто они императоры, генералы или потомки голубых кровей. Два года назад с севера приехал один старичок с изрытым оспинами и обмороженным лицом. Старичок продавал пластыри. Он назвался каким-то «дядей императора» династии Мин, который посредством продажи пластырей собирает средства на призыв солдат и закупку лошадей, чтобы свергнуть династию Цин и восстановить династию Мин.
— Эти танка выглядят как люди, но на самом деле они всего лишь стая лягушек! Иначе почему они не боятся тайфунов? — спросил кто-то.
Никто и никогда не был в состоянии дать убедительный ответ.
Мы не могли догадаться, откуда взялся этот белый корабль. Наверняка его принесло наводнение. Я никогда не видела настолько большого судна. Высотой с дом. Взволнованный Жун Цютянь вылез из моего окна и прыгнул в реку, собираясь доплыть до него. Но он недооценил силу наводнения. Не успел он проплыть и десяти метров, я увидела, как его подхватил и понес бурлящий поток. Мы стали звать на помощь. Жун Яо очнулся от глубокого сна, перемахнул через окно и сиганул в воду, хотя и не успел спросонья осознать, что происходит. Плавал он не очень хорошо, нырнул, и мы больше не могли его видеть. Мы оба решили, что его тоже унесло течением, но вскоре он появился там, где барахтался Жун Цютянь. Жун Яо схватил его и долго мучился, прежде чем вытащить его на берег.
Жун Яо тоже стал любопытен белый корабль, но он не осмелился необдуманно приближаться к нему.
— На борту людей нет, — сказал Жун Чуньтянь.
Жун Яо отругал его:
— Людей-то нет... но может быть, есть что-то другое.
Мы не знали, чем может быть это «что-то другое». Жун Яо стоял на берегу, пристально глядя на белый корабль, как будто обдумывал что-то. Корабль неторопливо приближался к берегу. Нам стало видно его еще яснее. Он был ничейным. Но что на нем находилось, мы разглядеть не могли. Потому что навес и палуба закрывали обзор.
Ближе к полудню белый корабль отплыл от рисорушки и двинулся по улице Сифанцзиндалу к улице Мангодацзе. Стоявшие наверху зеваки изнывали от любопытства, но никто не осмеливался приближаться к нему. Мы следовали за ним, держась на расстоянии. Наконец белый корабль остановился у ворот сельхозрынка.
Жун Яо избрали для того, чтобы подняться на борт и посмотреть, что за дела.
— На корабле может быть золото, — предположил кто-то.
— По крайней мере есть рис, наверное.
Нам не хватало еды. Нужно было много риса.
Все подбадривали и подзуживали Жун Яо, да и самому Жун Яо не терпелось. Он медленно приблизился к кораблю. Сперва осмотрелся, потом осторожно похлопал по палубе.
— Есть кто? — покричал Жун Яо.
Ответа не последовало. Жун Яо по канату поднялся с кормы на верхнюю палубу, прошел через навес и вытянул шею, пытаясь разглядеть, что же, в конце концов, находится в каюте.
Я отчетливо помню, каким бледным стало его лицо, вынырнувшее из каюты. Жун Яо выглядел оглушенным, его руки и ноги одеревенели, как у зомби, он медленно развернулся, спрыгнул с судна, тяжело упал на землю, с трудом поднялся и не оборачиваясь, зашагал домой. Никто не смог дозваться до него и остановить.
Что могло вот так до чертиков напугать человека, побывавшего на войне, видевшего усеянное трупами поле брани и слышавшего душераздирающие крики? Все зеваки и сами забоялись, один за другим отводя взгляд от лодки, закрывая двери и окна. Даже полицейские из участка не осмелились подойти. Они оказались совершенно беспомощными от страха и сурово предупредили жителей, чтобы те не делали глупостей и не поднимались на борт, пока ситуация не прояснится, иначе за последствия будут отвечать сами.
Белый корабль был пришвартован у сельхозрынка, и с наступлением ночи его корпус и паруса засияли, освещая все вокруг. Люди пришли к выводу, что это корабль духов или, может быть, корабль-призрак, корабль из прошлой жизни. Верховья Даньхэ узкие и извилистые, полные темных скал, оттуда не могло приплыть настолько большое судно. Его, наверное, принес с моря тайфун, он шел против течения, как гигантский белый кит. Но что он делал в Даньчжэне? Хотел чего-то потребовать? Люди волновались, что он встанет там навсегда, а то и доплывет до их собственных дверей. Все дрожали от страха. На следующее утро люди проснулись и обнаружили, что наводнение отступило, а белый корабль исчез. На реке тоже не осталось и следа. Все дружно испустили долгий вздох облегчения.
В тот день Жун Яо сошел с белого судна и отправился прямиком домой, он закрыл дверь, накрыл голову одеялом и крепко заснул. Он проспал три месяца, серьезно заболев, лежал будто мертвый. А три месяца спустя внезапно исцелился без всякого лечения, и все стало как обычно, как будто ничего не случилось. Люди без конца спрашивали его, что же он такого видел на белом корабле, но он неизменно держал рот на замке, превратив это в вечную тайну.
Однажды я спросила его, а не прятались ли на белом корабле инопланетяне?
Что касается инопланетян, то долгое время никто о них не вспоминал. Однажды, много лет назад, Жун Яо отправился на хребет Уялин в поисках еды. Промучившись весь день, вечером он вернулся ни с чем. В животе у нас урчало, мы скулили от голода и готовы были жевать грязь. Жун Яо был крайне удручен и измотан, лицо его пожелтело. Он злился и вместе с тем стыдился своих пустых рук, понося неотесанных деревенщин за то, что они опередили его, выкопав и ободрав все съедобное на хребте Уялин, нарочно не оставляя нам шанса выжить. Но волевым усилием он превозмог себя и нервно сообщил нам, что нашел инопланетянина с рогами на голове, тремя глазами, крыльями, спрятанными в боках, и светящейся кожей.
— Я подружился с инопланетянином, и теперь он будет давать нам все, что мы захотим съесть.
И мы все поверили его словам.
— А на кого похож инопланетянин? — спросила я.
Жун Яо задумался.
— Похож… на лягушку… наверное.
Много дней подряд мы все теснились в одной комнате, ожидая, когда нас навестят пришельцы, и бесконечно спорили о том, следует ли нам попросить у них куриные ножки или свиные отбивные. Особенно усердствовал Жун Чуньтянь, он безоговорочно верил в существование инопланетян, в то, что они, может быть, и правда прячутся на окутанном облаками хребте Уялин. У него даже родилась безудержная мечта улететь из Даньчжэня вместе с пришельцами: «Пока есть еда, я пойду куда угодно!» Но прошло полмесяца, а инопланетяне так и не появились. От голода от нас остались кожа да кости. Уже много лет Жун Чуньтянь высмеивал и издевался над Жун Яо за тот случай, говоря, что тот лжец с головы до пят и пытался заврать нас до смерти. И действительно, Жун Яо любил выдумывать небылицы, втирать очки, стращать и слагать правдоподобные враки, а еще делать из мухи слона. Но после инцидента с «пришельцами» он знал, что ложь делает его положение в семье все более маргинальным и за нее мы все больше презираем его. В результате он стал более сдержанным в разговорах и неохотно говорил даже о значительных вещах.
Однако в этот раз он случайно сказал мне:
— На белом судне не было ничего, только полная каюта лягушек — человегушек. Я узнал их. Узнал каждое лицо. Это всё перерожденные покойники из Даньчжэня. Сидели на корточках внутри, один за другим, улыбались мне.
О так называемых человегушках Жун Яо рассказывал нам в свое время. Это были огромные лягушки, с головой и лицом, глазами, ушами, ртом и носом… одним словом, у них было лягушачье тело и человеческая голова, они могли выпрямляться и ходить, и могли говорить на человеческом языке... Весной 1961 года жители Даньчжэня страшно голодали и повсюду искали, чем бы набить живот. Лу Юйтан, открывший гадательную комнату во времена Республики, неоднократно рассчитывал свою судьбу, и ему было суждено умереть с голоду либо в этом, либо в следующем году. Однажды на берегу, меньше чем в тридцати метрах от старой пристани Даньхэ, он нашел пещеру, покрытую пышными водными растениями, из которой раздавались квакающие и булькающие звуки. Как будто кто-то храпит. Лу Юйтан пришел в некоторое смятение:
— Это кто там спит? — И тихонько подозвал Жун Яо.
Жун Яо сдвинул водную поросль и посветил факелом. Внутри с томным и довольным видом ко входу ртом сидела гигантская лягушка, ее шарообразные глаза излучали темно-синий свет. Жун Яо задохнулся от испуга и вытянул голову поглубже в пещеру, чтобы рассмотреть внимательнее. Неожиданно язык гигантской лягушки вылетел из ее пасти и ударил его прямо в лицо, присосавшись к нему, а затем втянул его в пещеру. Жун Яо отбивался изо всех сил, Лу Юйтан отчаянно тащил его за ноги и наконец с большим трудом выволок из пещеры. Совместными усилиями они подцепили жабу крюком и извлекли на свет божий.
Ох и здоровенная то была лягушка! С трехлетнего ребенка. А еще у нее было лицо, напоминающее человеческое, с перепуганным выражением, четыре мясистые ноги, прижатые к толстому животу, а из лоснящейся кожи сочилось масло. Во времена, когда даже мыши попадались редко, при виде этой лягушки глаза Лу Юйтана мгновенно наполнила жажда убийства. Дома у Лу Юйтана умирала от голода старая мать, которая ждала кусочка еды, чтобы пожить хоть чуть-чуть подольше. Лу Юйтан был готов срезать собственную плоть, чтобы уважить матушку. К счастью, сейчас они поймали лягушку. Он хотел убить ее и разделить тушку с Жун Яо. Но у самого рука не поднималась, и он умолял Жун Яо взяться за нож. Жун Яо тоже был не дурак и понимал, что это чудовище если не дух, то точно демон, так что он скорее умрет с голоду, чем возьмется за нож. Лу Юйтан пообещал, что тот, кто убьет лягушку, получит две трети ее мяса. Несмотря на то что Жун Яо тоже нуждался в мясе, он все-таки не хотел. Лу Юйтану пришлось выполнять сыновний долг и сделать это самому. Он высоко поднял кухонный нож и хотел было обрушить его на лягушку, но та вдруг подпрыгнула несколько раз, выпрямилась и открыла рот, молвив человеческим голосом:
— Лу Юйтан, пощади!
Лу Юйтан, перепугавшись, отшвырнул нож, упал на колени и принялся бить земные поклоны.
— Я тоже человек, — сказала лягушка, — неужели вы меня не узнаете? Я же Су Сяоюй, который от голода помер! В новой жизни стал лягушкой! И теперь больше не страдаю от голода, в Даньхэ еды — есть — не переесть…
Они оба были поражены. Судя по выговору, это и вправду был Су Сяоюй. Он был одним из немногих врачей в Даньчжэне, который посещал медицинскую школу. Раньше он был владельцем аптеки «Шоудэ», а позже, в рамках программы государственно-частного управления, аптеку приписали к здравпункту. Вообще-то у него была квалификация, чтобы стать врачом в здравпункте, но он категорически отказался подчиниться, решительно и непоколебимо выбрал одиночный труд и переключился на каплунацию, а дом превратил в лавку каплунирования семьи Су. Каждый день он сторожил пень в ожидании зайца — сидел у дверей дома и ждал, когда крестьяне из деревни привезут петухов на кастрацию, чем и зарабатывал пару банкнот в один мао на покупку риса. В голодные времена даже люди от голода мерли, что уж говорить о птице и домашнем скоте? Поэтому на кастрацию ему никого не привозили. Но он был упрям, как осел, который скорее умрет, чем преклонит колени, и каждый день упорно сидел и ждал клиентов. В итоге из трех человек в семье от голода одна за другой умерли его жена и дочь. Су Сяоюй тоже умер во время Праздника весны в 1960 году. Жун Яо прибирал тело — оно было настолько худым, что остались одни кости. Поскольку лягушка утверждала, что она Су Сяоюй, у Лу Юйтана отлегло от души. Он встал и принялся расспрашивать Су Сяоюя о том, как ему живется после превращения в лягушку. Су Сяоюй отвечал на все вопросы, и чем больше они болтали, тем более дружеским становился разговор. На лице Лу Юйтана была написана зависть. Однако Жун Яо считал, что, поскольку эта лягушка оказалась не каким-то там духом или демоном, а просто перевоплотившимся Су Сяоюем, то бояться было нечего, и, кроме того, нельзя же было тут столько хлопотать, и все зря, и схватился за нож, чтобы убить лягушку.
— Какая разница, кем она была в прошлой жизни, раз это лягушка, значит, ее можно убить, — сказал он. — Все те куры, утки, свиньи, собаки, может быть, тоже перевоплощение кого-то из Даньчжэня, и что, не убивать их теперь, животы не набивать? Я слышал, что в уезде Хуанмэй вообще прямо человечину едят!
Но Лу Юйтан твердо сказал, что не может убить лягушку и позволить Су Сяоюю умереть снова. Они поссорились. Лу Юйтан первым нашел лягушку, и, разумеется, право решающего голоса было за ним. Жун Яо пришлось с болью в сердце сдаться. Лу Юйтан решил отпустить ее. Та рассыпалась в благодарностях и вернулась в Даньхэ. На третий день Лу Юйтан заживо похоронил умирающую мать, уселся на берегу Даньхэ, над пещерой, принял яд и умер, а затем переродился в следующую жизнь.
Хотя об этом событии было известно только со слов Жун Яо, оно быстро стало сенсацией во всем городе. Лукавые речи смутили сердца людей, и настроения толпы стали нестабильны, что привело правительство в ярость. Оно послало людей в пещеру в поисках человегушки, но той и след простыл. Жун Яо был сурово наказан за «распространение чепухи», и ему на весь март запретили раскрывать рот.
В Даньчжэне ходит бесчисленное множество странных легенд.
В основном они предназначены для того, чтобы занимать детей или рассказать лишний анекдот после еды, в них можно верить, а можно и не верить. Правда это или ложь, никто не вникал, не говоря уже о том, чтобы хорошенько запоминать их. Только я держу их в голове, только в моей памяти полно этих историй, в которых правду не отличить от вымысла, и в период тайфуна они лишь напрасно умножают мои фантазии.
Прошло много лет, и в Даньчжэне больше никогда не появлялось кораблей. Думаю, люди забыли о том сияющем, таинственном белом судне. Только я, когда наступало наводнение, с нетерпением ждала, чтобы оно снова появилось на Даньхэ, как ждала его и тогда. Может быть, корабль специально приплывал за мной, чтобы увезти отсюда. А я упустила возможность.
Я терпеть не могу лягушек. Мне всегда кажется, что все лягушки в мире приходят с того бесплодного луга. Именно в лягушек и ни в каких других животных превращаются мертвые младенцы. Одна, две, три или четыре, они появятся с наступлением ночи, перейдут набережную, явятся в город и вернутся в свои прежние дома. Они толпами проходили через наш двор и даже прыгали под моим окном. Приближался шторм, они хотели сбежать со своего луга, чтобы укрыться от грядущего наводнения, взбудораженной толпой собирались они в городе, широким фронтом прыгали по улицам и переулкам. Большие, маленькие, толстые и худые — все хлынули наружу одновременно, прискакали в каждый дом и в каждый двор.
Некоторые говорили, что эти лягушки пришли знакомиться с родственниками, чей был ребенок — к тому и приходили, чтобы с ними нянчились.
Когда заговорили о таком, народ испугался. Некоторые смутно угадывали черты своих детей в лягушачьих глазах или ртах, но боялись, что те узнают их и будут донимать до бесконечности, поэтому закрывали двери и окна и заделывали все щели в стенах, чтобы лягушки не пробрались в дом. Но убивать их не смели, а только осторожно отгоняли от своих дверей:
— Это не твой дом. Поищи в другом месте.
Лягушки, казалось, понимали, что им говорят, и разворачивались, чтобы броситься к другому дому. Но семья за семьей не пускала их на порог, им больше некуда было идти, и они скитались по городским закоулкам.
Жун Дунтянь — опытный ловец лягушек. Он держал в руке удочку и насаживал на крючок дождевых червей, чтобы приманить лягушек и заставить их следовать за собой всю дорогу до дома. Не увидишь своими глазами, так и не поверишь, что может быть такое в величественное зрелище: лягушки с большой помпой пересекают проспект. Конечно, вечером на улице мало людей и никто не мешал шествию Жун Дунтяня и его лягушек. Жун Дунтянь сказал мне, что понимает их язык и знает, о чем они думают. Я не верила, что у него есть такая способность. Но однажды он мне показал: он что-то тихонько сказал стайке лягушек, и те послушно последовали за ним.
— Они и правда дети, — сказал Жун Дунтянь. — Они готовы меня слушать.
— Да что ты им сказал-то такое?
— «Пойдем, я отведу вас к маме».
Жун Дунтянь привел лягушек к боковому входу в наш двор, велел им по очереди пролезть под железной дверью, протиснуться через щели в железных воротах, а потом загнал в огород. Очень скоро на огороде яблоку негде было упасть, им и самим было не протолкнуться. Под палящим солнцем лягушки пытались спрятаться под листьями овощей и в траве, ползая в тенистом месте, поэтому они в несколько слоев отчаянно прижимались друг к другу, и некоторых затаптывали насмерть. А иные сбегали и запрыгивали в дом. Под обеденным столом, под кроватями, у очага, в шкафах, в ящиках, в зимней обуви... лягушки были повсюду. Жун Чуньтянь, Жун Сятянь и Жун Цютянь поначалу страшно пугались, потом бесились, потом хватали метлу и отчаянно прогоняли или прихлопывали лягушек, а те врассыпную упрыгивали на все четыре стороны... Братья снова и снова всерьез предупреждали Жун Дунтяня и даже свирепо угрожали ему.
Проблема была быстро решена. Жун Дунтянь пообещал после наводнения выплатить каждому определенную сумму в качестве компенсации, и они закрыли глаза на лягушек — до тех пор, пока те не залезали к ним в штаны, братья больше не мешали Жун Дунтяню. Что до меня, то никакой компенсации для меня Жун Дунтянь не планировал. Однажды лягушка запрыгнула ко мне на кровать и, пользуясь тем, что глубокой ночью я сладко спала, забралась в промежность. Хоть она и была приятно прохладной, но едва лишь лягушка вторглась в мое сознание, я инстинктивно закричала, подскочила и в гневе отправилась урезонивать Жун Дунтяня. Его комната находится рядом с огородом, и дверь в нее всегда стояла полуоткрытой, что облегчало лягушкам вход и выход. Я распахнула дверь его комнаты и посветила на него фонариком. Я уж совсем собралась его допросить, как увидела, что его кровать полна лягушек. Лягушки разбили лагерь у него на животе, на лице и даже в ноздрях, и эти их глаза, светящиеся темно-синим, все разом уставились прямо на меня. Глазные яблоки Жун Дунтяня были круглые и выпуклые, а шея крепкая и толстая, что делало его самого похожим на лягушку. Мое негодование улеглось, и я прониклась состраданием. Я нисколько не сомневалась, что в прошлой жизни Жун Дунтянь был лягушкой — «человегушкой», родившейся у семьи танка. А какие у меня причины препираться с лягушкой?
Но Жун Дунтянь торопился убить этих лягушек до того, как разразится буря. Потому что как только придет буря, все лягушки разом пропадут.
Это было самое хлопотное время для Жун Дунтяня. В одну руку он брал острую бритву, а другой хватал лягушку за тонкую талию, так что живот ее от сжатия раздувался. Достаточно было нанести легкий надрез, чтобы внутренние органы и не успевшие перевариться кузнечики вышли наружу. Обходилось почти бескровно. Лягушка не пищала от боли, просто несколько раз дрыгала ногами и вскоре лишалась сил, после чего ее протыкали железной проволокой через рот, так чтобы она вышла из задницы. Все это Жун Дунтянь проделывал на одном дыхании, рука у него была набита даже лучше, чем у раздельщика рыбы Лао Яна с овощного рынка. Лягушек, плотно нанизанных на железную проволоку одну за другой, развешивали между двумя мушмуловыми деревьями на огороде, и они быстро высыхали на солнце. Их обязательно нужно было высушить до прихода бури, или, по крайней мере, удалить всю влагу из их внутренностей. Как только шторм проходил, по принесенному наводнением илу, который еще не успевали убрать, притопывали торговцы из Гаочжоу, притаскивая за собой грязь и воду, они набивались в наш двор и торговались с Жун Дунтянем о покупке его сушеных лягушек. В это время Жун Дунтянь, как опытный и искушенный торговец, стоял на высоченном пороге, сверху вниз глядя на продавцов, которые в одной руке держали матерчатые мешки, а в другой весы. Как бы они ни заискивали, Жун Дунтянь всегда мог по их в высшей степени одинаковым лицам отличить честность от лукавства и хорошее от плохого.
Эти коварные торговцы из Гаочжоу никогда не говорили нам о конечном назначении сушеных лягушек. Мы начали подозревать, что из них готовят яства на кантонские столы или варят в свежем супе. Уже потом от торговцев из Чаочжоу мы узнали, что из сушеных лягушек в конечном итоге получается знаменитое и дорогое лягушачье масло.
Лягушки похожи на людей, их никогда не истребят полностью. Они прячутся в любом уголке и без передышки производят на свет потомство, даже во время шторма. В этом году десять тысяч лягушек стали сушеными, а в следующем году еще десять тысяч придут к нам во двор, чтобы разделить постель с Жун Дунтянем, а затем охотно пойдут на засушку.
Жун Дунтянь далеко не сразу понял, как убивать лягушек. Когда мы оба были маленькими, он поставил во дворе котел, наполнил до половины холодной водой, бросил в него несколько десятков лягушек, а затем развел огонь. Вода постепенно становилась теплой, потом горячей, а потом обжигающей. На котле не было крышки. Лягушки расслаблялись, одна подле другой. Некоторые плавали кверху животом, задрав все четыре лапки к небу, тихонько закрыв глаза и неторопливо наслаждаясь редким послеобеденным моментом. Мы окружили котел и взволнованно кричали им: «Прыгайте, ну, выпрыгивайте...» Но они остались совершенно безучастны. Постепенно их конечности затвердевали, а от тел пошел горячий пар с запахом вареного мяса. Ни одна из лягушек не проснулась, они все превратились в трупы. Когда играть в вареных лягушек надоело, Жун Дунтянь поджарил для меня и приятелей из города лягушатинку. Он запек их на углях, и вскоре лягушки начали источать запах масла и гари. Лягушачье мясо было ароматным, но взрослые категорически запрещали нам его есть. Они говорили, что на заре Китайской Республики в Даньчжэне жил-был человек, который переел лягушатины, в итоге все его тело позеленело, руки медленно скукожились, рот расширился, а глаза выпучились, и в конце концов он стал почти как жаба…
Однажды торговец из Гаочжоу объяснил Жун Дунтяню, что лягушек можно не только есть, им можно найти еще одно применение. С тех пор Жун Дунтянь ждал, когда лягушки сами придут к нему на порог. В это время лягушки были толстенькие и из-за страха выделяли очень много жира. То, что высыхало на солнце, — это влага, а то, что оставалось, — масло и жир.
Любого, кто видел кровавую сцену забоя лягушек, выворачивало наизнанку. В воздухе Даньчжэня плавала вонь, и, если не принюхиваться, можно было подумать, что это соленый морской бриз. Все больше и больше людей осуждали Жун Дунтяня, но никто не мог остановить его. И Жун Яо в том числе. Однажды в наши двери ворвался Лао Мэн, мужчина с сельхозстанции, вместе с Сун Чанцзяном, полицейским из участка. Он требовал, чтобы Жун Дунтянь выпустил всех лягушек. Но Жун Дунтянь и бровью не повел.
— Скоро начнется буря, почему бы тебе не отправиться в деревню людей спасать, зачем ты явился ко мне домой? — спокойно и уверенно сказал Жун Дунтянь. Бритва в его руке холодно поблескивала, а от тела исходил удушливый смрад.
И не было никакого государева закона, который позволил бы Лао Мэну и Лао Суну привлечь Жун Дунтяня к ответственности.
— Будешь меня принуждать, я пригоню лягушек к твоему дому, — пригрозил Лао Мэну Жун Дунтянь.
Жена Лао Мэна боялась змей и лягушек. Лао Мэн использовал все свои знания, чтобы научить Жун Дунтяня преимуществам использования лягушек в сельском хозяйстве. Не отрываясь от резни лягушек, Жун Дунтянь пункт за пунктом обстоятельно давал Лао Мэну отпор, перечисляя все его грехи, совершенные во время «культурной революции».
— Я своими глазами видел, как ты изнасиловал Гэ Юлань! Своими глазами видел, как ты разбил череп Су Ханьчэна молотком…
Эти старые события были признанным фактом, по ним уже давно сделали выводы и давно их забыли, или не удосуживались упомянуть, и никто не использовал их как оружие для нападения на Лао Мэна. Но Жун Дунтянь боялся, что Лао Мэн и правда начнет отбирать у него лягушек, и каждый раз тыкал этим старьем в уязвимые места Лао Мэна. Его уловка и правда сработала, Лао Мэн вдруг сник, залопотал что-то невпопад, сконфузился, устыдился и спрятался за спину Сун Чанцзяна.
Лао Сун не мог этого видеть и потряс в воздухе наручниками, чтобы надавить на Жун Дунтяня.
— Лао Сун, забирай меня, — сказал Жун Дунтянь. — В любом случае, я убил столько лягушек, что рано или поздно за это пришлось бы поплатиться.
Лао Сун нарочно припомнил групповую драку с детьми из чашаньского госхоза, случившуюся три или четыре года назад. Тогда два или три человека сбежали, и среди них был гуйлиненок. Жун Дунтянь в то время был еще маленький, поэтому, хотя он и ранил двух крестьянских детей тесаком, его не привлекли к ответственности, но это не означало, что дело закрыто.
Жун Дунтянь признал поражение. Помолчав некоторое время, он заверил Лао Суна, что это в последний раз, а в следующем он сменит род занятий и займется большим бизнесом.
Как только Лао Мэн и Лао Сун ушли, Жун Дунтянь ускорил процесс и резал лягушек дни и ночи напролет. Два дня спустя двор был увешан вереницами дохлых лягушек. Внутренние органы были выскоблены, и теперь их прежде толстые, похожие на беременных женщин тушки вдруг превратились в сморщенные тельца маленьких старичков, и на солнце они и вовсе стали мумиями, черными и уродливыми.
