Пер. с яп. Н. Фельдман-Конрад, В. Поспелов, А. Рябкин
.– 608 с.
Глава VIII
Слух о неожиданной смерти пастуха в Нисиноири немедленно достиг селения Нэцу. Склонность к преуве¬личению присуща людям издавна, а то, что покойного смертельно ранил бык, особенно поражало воображение любопытных, поэтому повсюду только и судачили об отце Усимацу. Суеверные люди сразу же решили, что в предыдущем рождении он, должно быть, совершил страшный грех. Строились разные догадки насчет его прошлого: одни говорили, что он переселился с пастбищ Минами-Саку, другие, — что он родом из провинции Каи, но были и такие, кто утверждал, что он потомок самураев из Айдзу и тому подобное. Только никто не знал и даже не предполагал, что он был в Коморо старшиной поселка «эта».
На следующее утро, по обычаю, в семье дяди было устроено угощение для тех, кто помогал им во время похорон, после чего Усимацу вместе с дядей обошел односельчан и поблагодарил их за внимание и участие. Дома осталась одна тетка. После обеда стало совсем тепло; солнце щедро лило свои лучи на грядки лука во дворе, на галерейку, где выставлены были для провет¬ривания арбузы. Куры весело кудахтали, безнаказанно ощипывали у забора цветы, забегали на циновки в ком¬нату. Тетка, присев у стока для воды, чистила котел; она не заметила, как к ней подошел какой-то господин.
— Скажите, пожалуйста, здесь живет Сэгава-сан? — вежливо спросил он.
На лице тетки отразилось удивление: перед ней стоял совершенно незнакомый человек. Сняв повязан¬ное вокруг головы полотенце, она поклонилась:
— Да, мы Сэгава. Извините, а вы кто будете?
— Меня зовут Иноко, — представился господин. Узнав от тетки, что Усимацу скоро вернется, Рэнтаро решил подождать его здесь, если позволят, и в сопро¬вождении хозяйки, пригибаясь, прошел через низень¬кую дверь внутрь крытого соломой домика.
Когда-то Рэнтаро находил прелесть в деревенской жизни. Он с любопытством оглядел закопченные стены и присел, словно для него не было ничего приятнее, чем беседовать у очага. Как принято у крестьян, от входной двери домика до черного хода шел сквозной коридор. Там вперемежку стояли мешки с углем, ведра с солень¬ями и всевозможная крестьянская утварь. В углу лежала куча не очищенного от земли картофеля. Очаг находился у самого входа, запах дыма придавал этому невзрачному жилищу ощущение уюта. На стенах висе¬ли старые календари и выцветшие картинки.
— Жаль, что вы не застали его... У нас ведь случи¬лось большое несчастье, и он пошел поблагодарить односельчан.
Тетка стала рассказывать Рэнтаро про неожиданную смерть отца Усимацу. В очаге пылал огонь. В котелке, висевшем над очагом, забулькала вода; тетка заварила чай и хотела было налить гостю, как вдруг — странная вещь память! — вспомнила давным-давно уже забытый у них обычай. У «эта» не принято подавать чай или еду обычным людям, и прежде в доме Сэгава всегда строго соблюдали этот обычай. Только переселившись в Химэкодзаву, они забыли этот обычай и поступали, как все. За долгие годы жизни в этих местах они перестали чуждаться знакомых и частенько обменивались по¬дарками — весной посылали кому-нибудь рисовые ле¬пешки, осенью сами получали, скажем, гречневую му¬ку. Они не видели в своих действиях ничего дурного, да и у знакомых не возникало никаких подозрений. Ста¬рый обычай не вспоминался. Но сейчас, вероятно пото¬му, что гость был необычный, совсем не похожий на крестьян из Химэкодзавы... и такой неожиданный... тет¬ка, человек старого поколения, сама удивилась, как дрожит ее рука, наливающая чай. А Рэнтаро и не подозревал об этом. Он с наслаждением смочил пе¬ресохшее горло и теперь с улыбкой слушал рассказы старой женщины о детских шалостях Усимацу.
— Скажите, в вашем поселке «эта» при Нэцу живет некий богач Рокудзаэмон? — вдруг спросил ее Рэнтаро. — Правда, вам мой вопрос может показаться неуместным...
Тетка удивленно взглянула на Рэнтаро.
— Да, живет, — подтвердила она.
Действительно, в поселке «эта» при Нэцу, располо¬женном в восьми тё от Химэкодзавы, на западной окраине жил очень богатый «эта» Рокудзаэмон. Он был хорошо известен в этих краях.
— Говорят, у него в доме недавно была свадьба, — заметил Рэнтаро.
— Я ничего об этом не слыхала. Что ж, значит, принял к себе в дом зятя? Дочь его, говорят, засиделась в девушках.
— А вы знаете ее?
— Она у нас слывет красавицей. Белолицая, строй¬ная... Жаль, что бедняжка в такой семье родилась. Ей вроде бы уж лет двадцать пять будет, а по виду больше девятнадцати — двадцати не дашь.
Во время этого разговора Рэнтаро, казалось, о чем-то думал.
Время шло, а Усимацу все не возвращался. Рэнтаро наскучило ждать, и он вышел, чтобы прогуляться по окрестностям и полюбоваться видом гор. Уходя, он попросил тетку передать Усимацу, что хочет непремен¬но с ним повидаться.
Завидев издали Усимацу, тетка выбежала ему на¬встречу.
— Слушай, Усимацу, к тебе приходил какой-то господин. Он назвался Иноко.
— Иноко-сэнсэй? — воскликнул Усимацу, и у него радостно заблестели глаза.
— Он долго сидел у нас, но так и не дождался тебя. «Пройдусь немного», — говорит. Он пошел вон туда. А кто он такой, этот господин?
— Мой учитель, — ответил Усимацу.
— Неужто! — поразилась тетка. — А я-то с ним так обошлась! Совсем запросто... Думала, он просто твой знакомый. Ведь разговаривал он так, будто ты ему приятель.
Усимацу хотел было сразу же пойти разыскивать Рэнтаро, но тут вернулся дядя. Устало повалившись на циновку, он несколько раз пробормотал: «Все прошло хорошо! Все обошлось благополучно — и похороны и благодарности». Видимо, эта мысль успокоила его.
— А знаешь, Усимацу, как я беспокоился? — обра¬тился он к племяннику через минуту. — Все по милости неба обошлось хорошо, — добавил он и с облегчением вздохнул.
Мирный деревенский дом и старинные нравы дяди и тетки, не ведающих о переменах на свете, звонкое кудахтанье кур, разносившееся в сухом послеполуден¬ном воздухе, навевали тихий покой и воскрешали в душе Усимацу картины давно забытого детства. Его крепкая, энергичная тетка, никогда не имевшая соб¬ственных детей, всегда была очень добра к Усимацу, да и сейчас смотрела на него, как на ребенка; ее обраще¬ние с ним забавляло Усимацу. Когда он, смеясь, сказал ей: «Смотри, ты разговариваешь со мной совсем как отец», — у тетки на глаза навернулись слезы. Дядя заулыбался. Усимацу с наслаждением пил налитый теткой чай и вспоминал, как он любил ее пирожки и мармелад на патоке. Да, приятно было вернуться на родину!
— Ну, я пойду, — сказал он немного погодя и вышел из дому. Дядя вдруг поднялся и с озабоченным видом поспешил вслед за ним. Нагнав племянника возле осыпавшейся от заморозков хурмы, дядя, понизив го¬лос, спросил:
— Послушай, Усимацу, я слышал про какого-то Иноко, преподавателя из учительской семинарии. Твой гость — это не он?
— Да, он самый, мой учитель Иноко.
— Вот как! Значит, это он и есть? — Дядя осмотрел¬ся по сторонам и, внушительно подняв большой палец, прошептал: — Ведь ты знаешь, он... Будь осторожен!
Усимацу рассмеялся.
— На этот счет будь спокоен, дядя. И поспешно ушел.
Хотя Усимацу сказал: «Будь спокоен», на самом деле он собирался открыться Рэнтаро. Он и учитель — только вдвоем... будет ли у него еще когда-нибудь такой благоприятный случай? И сердце Усимацу взволнован¬но забилось.
Он нашел Рэнтаро на небольшой, покрытой сухой травой насыпи. Оказалось, что учитель оставил жену в Уэде, а сам утром приехал в Нэцу. С ним был только Итимура. Адвокат наносит визиты местным заправи¬лам, а Рэнтаро отправился в Химэкодзаву навестить Усимацу. По разным соображениям собраний здесь не устраивали, и Рэнтаро не мог наслаждаться красноре¬чием Итимуры, зато он мог вволю побеседовать с Уси¬мацу. Ему было приятно посвятить дружеской беседе конец этого теплого осеннего дня в горах Синано.
Какой радостью это было для Усимацу! Сидеть рядом с любимым учителем, слышать его голос, видеть его оживленное лицо, дышать вместе с ним воздухом их общей родины — это было неповторимое для Усимацу счастье! Тем более, что Рэнтаро-собеседник был куда интереснее, чем Рэнтаро-писатель. Строгое, сосредото¬ченное выражение его лица не мешало ему быть сердечным и мягким, очень простым в обращении человеком. Он растянулся на пригреваемом солнцем пригорке и стал рассказывать устроившемуся рядом Усимацу о своей болезни. Когда его поместили в боль¬ницу, он вначале только кашлял, а потом у него пошла горлом кровь. Правда, теперь в груди у него уже не болит, и он чувствует себя настолько бодро, что порой даже забывает о болезни. Но если снова повторится такое же, ему несдобровать.
Разговор был дружеский и сердечный, но Усимацу все же не покидала тревога. «Когда же я соберусь с духом и скажу ему все?» — эта мучительная мысль ни на минуту не давала ему покоя. Иногда он вдруг со страхом вспоминал о болезни учителя, и в голове у него проносилось: «А что, если я заражусь?» — но он тут же одергивал себя.
Так они беседовали обо всем, что приходило на ум, — о местных нравах и обычаях, этом наследии средневе¬ковья, оставленном кое-где рыцарством и буддизмом, о расцвете и упадке городов вдоль железнодорожной линии Синъэцу, о былом процветании тракта Хоккоку и о том, как захирели теперь местные почтовые стан¬ции... Перед ними высились вершины гор Надэсипа, Якадакэ, Хофукудзи, Мисаяма, Вада, Даймон. Далеко-далеко на запад и восток простирались их пологие склоны. Внизу, в глубокой долине, несла свои воды Тикума. Это были картины, с детства врезавшиеся в память Усимацу. Он делился своими воспоминаниями с Рэнтаро, а Рэнтаро, слушая его, с любопытством рассматривал расстилавшуюся вокруг них панораму. На противоположном берегу реки раскинулось плоскогорье Аэбара, над ним вились дымки — признак люд¬ского жилья. Указывая на освещенную солнцем долину, Усимацу рассказывал об обосновавшихся там поселени¬ях — Иоттакубо, Нагасэ, Марико. Он живо описал оку¬танную густой синевой долину, где бьют горячие ключи Рэйсэндзи, Тадзава, Бэссо, и величавую вершину го¬ры — прекрасное место для отдыха, куда каждый год в пору цветения гречихи, стекаются толпы не только местных крестьян, но и приходящих издалека, чтобы забыть о своей усталости.
Рэнтаро признался, что раньше он был безучастен к красоте горной природы. Виды Синано представля¬ют собой грандиозную панораму, но из множества созданных природой чудесных картин, пожалуй, имен¬но их можно отнести к разряду обыденных. Они грандиозны, это верно, но им не хватает истинной прелести. Горы всегда казались ему похожими на фантастически вздымающиеся и падающие волны и вызывали в душе у него какое-то беспокойство и смятение. Глядя на них, он только тревожил себе сердце. Так было раньше. А вот во время нынешней поездки, как это ни странно, Рэнтаро впервые увидел горы совершенно по-иному. Он ощутил дыхание окутанных дымкой склонов, уелышал голоса далеких и глубоких долин, увидел трепет то живых, то увядающих рощ, почувствовал движение плывущих по небу чередой то мрачных, то прозрачных облаков. Рэнтаро восхитился меткостью слов: «Равни¬на — отдых природы, горы — ее деятельность». И ка¬завшиеся раньше ничем не примечательными, горы Синано теперь обрели для него новый, глубокий смысл. Признание Рэнтаро было приятно Усимацу — он всем сердцем был привязан к горам. В тот день небо на западе было ясное, и можно было видеть горы Хида. По другую сторону долины, над громоздящимися друг на друга вершинами, высилась гигантская белая стена; снег уже не раз ложился на нее толстым слоем. Она искрилась и сверкала в лучах вечернего солнца на синем фоне осеннего неба. Усимацу мог до самозабве¬ния любоваться картинами родных гор. Живописные кручи, окутанные свинцово-лиловатой дымкой долины, придавали пейзажу неизъяснимую величественность, Гордо вздымаются пики Хариги, Хакуба, Яки, Норику-ра, Тёга. Там берут свое начало Кадзусагава, Осирогава и многие другие реки и речушки. Там, на недосягаемой высоте, живут белые куропатки. Там, среди скал, можно видеть следы древних ледников. Там никогда не ступала нога человека. О безмолвные горы Хида — исконный торжественный чертог природы! Чем больше Рэнтаро и Усимацу любовались ими, тем больше прони¬кались сознанием их величия. Они много говорили о горах.
Сколько раз во время этой беседы Усимацу порывался рассказать Рэнтаро о своем происхождении! Еще накануне, после похорон, сидя при свете лампы в оди¬ночестве до поздней ночи, Усимацу пытался предста¬вить себе беседу с учителем, если представится такой случай: он скажет ему вот так... или лучше так... И вот Рэнтаро рядом, а он не в силах ему открыться, рассуждает о красоте горной природы, а то, что тяжелым камнем лежит на сердце, высказать не может. И хотя они успели побеседовать о многом, ему казалось, у него было такое чувство, словно он еще не сказал Рэнтаро ни слова.
Рэнтаро пригласил Усимацу к себе в гостиницу, где он, уходя, распорядился приготовить ужин. Доро¬гой Усимацу еще несколько раз пытался заставить себя заговорить о том, что его угнетало. Он был уверен, что это признание еще больше их сблизит; от волнения у Усимацу даже перехватывало дыхание, и он останавливался. Тайна, от которой зависит вся его жизнь... Но почему же так трудно открыть ее челове¬ку такого же происхождения, как он сам? Он очень хотел, но не мог. Он терзался своей нерешительностью и корил себя за это.
Незаметно они вышли к западной окраине Нэцу. Неподалеку от каменной статуи Дзидзо находился посе¬лок «эта». Среди приземистых, крытых соломой лачуг с обращенными к востоку скатами крыш резко выделя¬лась большая усадьба, похожая на старинный замок; на солнце ярко блестели ее белые стены. Это был дом богача Рокудзаэмона. Жители поселка занимались глав¬ным образом земледелием и плетением пеньковых сан¬далий. Здесь не было человека, который не шил бы, например, обуви, не мастерил бы сямисэны, барабаны или другие предметы из кожи или не торговал бы павшими лошадьми, точно так же, как в поселке «эта» в Коморо. Зато сандалии здесь плели в каждом доме, и почти на каждом заборе висели для просушки гирлян¬ды пеньки. Все это живо напомнило Усимацу детство, домашний быт их семьи в Коморо. Его покойная мать и тетка тоже вечно что-нибудь плели из пеньки, да и сам он любил ворошить груды пеньки, подражая работе взрослых.
Разговор переключился на Рокудзаэмона. Рэнтаро поинтересовался, что он за человек, как живет. Усимацу мало что мог рассказать о нем. Как говорили люди, богач Рокудзаэмон не получил никакого наследства, все добро нажил сам. Его не любили, называли скороспе¬лым богачом, вороной в павлиньих перьях. Он не только жаден, но и тщеславен. Чтобы стать, как он говорит, «барином», он не жалеет денег; спит и видит, как бы пробраться в высшие круги общества. Чтобы завести знакомства в свете, Рокудзаэмон выстроил в Токио роскошную виллу. Ради этого он стал членом Общества Красного Креста. Ради этого он принимает участие во всяческих благотворительных акциях. Ради этого укра¬шает свой дом картинами и всевозможным раритетом. Здесь в округе о нем говорят как о редкостном неуче, дом которого ломится от книг.
Когда Усимацу и Рэнтаро подошли к усадьбе Ро¬кудзаэмона, солнце уже садилось. Его ярко-красные лучи озаряли белые стены дома, и все, казалось, полыха¬ло в огне. Усадьба была обнесена прочной оградой. Возле ограды стайка ребятишек, видимо, из семей «эта», предводительствуемая семи-восьмилетним маль¬чуганом, играла в мэнко . Среди них были краснощекие, живые, ничем не отличающиеся от обычных детей, были и тщедушные, хилые — истинные дети отверженных. Достаточно было взглянуть на лица ребятишек, чтобы понять, что и поселок «эта» делится на свои классы. Приветливо окликнув детей, прошел какой-то крестьянин, ведя в поводу лошадь; поравнявшись с Усимацу и Рэнтаро, он как-то невольно весь съежил¬ся. Словно тень проскользнула мимо молодая женщина. Усимацу стало тяжело дышать воздухом поселка «эта»: как можно так не понимать своего невежества и нище¬ты! И груди у него клокотало негодование, сердце сжималось от боли и стыда. «За кого они нас принима¬ют?» — думал он с горечью. Ему хотелось как можно скорей уйти отсюда.
— Учитель, пойдемте, — торопил Усимацу остановившегося было Рэнтаро.
— Взгляни-ка на дом Рокудзаэмона! — подозвал его тот. — Во всем сказывается характер его владельца, не правда ли? Говорят, на днях тут была свадьба...
— Свадьба? — удивился Усимацу. — Не слыхал.
— Да, причем весьма необыкновенная. Ее, пожалуй, можно назвать политической свадьбой...
— Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.
— Видишь ли, невеста — дочь владельца этой усадьбы. А жених — кандидат в парламент. Разве это не любопытно?
— Действительно, жених — кандидат в парламент? Кто же это? Неужели тот самый, с которым мы ехали вместе в поезде?
— Именно он!
— Не может быть! — У Усимацу глаза вылезли на лоб. — Вот это неожиданность, никогда бы не подумал...
— И для меня это тоже было неожиданностью. — Глаза у Рэнтаро блестели.
— Но откуда вы это узнали?
— Когда придем — расскажу.
Глава IX
Подойдя к дому Цукакубо, Усимацу вспомнил, что он не успел сегодня побывать у одного местного кресть¬янина, которого не успел поблагодарить за участие в похоронах отца. Он сказал об этом Рэнтаро, и они решили, что Рэнтаро пойдет в гостиницу, а Усимацу придет немного позже.
Усимацу свернул на дорожку, которая вилась среди полей, и, когда подходил к нужному ему дому, со стороны улицы послышались звуки флейты — это про¬давец сластей созывал своих юных покупателей. Со всех сторон с радостными криками бежали мальчики и де¬вочки. Нехитрая мелодия флейты бродячего торговца приводила в восторг всех ребятишек, будила в них наивные мечтания. Но не только охочие до лакомств дети слушали пение флейты. Усимацу тоже невольно остановился: и опять перед его мысленным взором возникли картины детства.
Зачем скрывать? В доме, куда он сейчас шел, жила теперь подруга его детства. Она уже несколько лет была замужем за сыном хозяина дома. Ее звали Оцума. Ее родители жили в Химэкодзаве, по соседству с Усимацу, их дома разделял только яблоневый сад. Усимацу было девять лет, когда они обосновались в этом поселке, и в первые же дни он подружился с маленькой Оцумой. Отец девочки, большой труженик, был принят в дом зятем из Уэды. Он никого здесь не знал, и как-то само собой получилось, что он подружился с семьей Сэгава. Усимацу был его любимцем, и всякий раз, возвращаясь с богомолья из Исэ, он непременно припасал ему какой-нибудь подарок. И не было ничего необычного в том, что дети соседей играли вместе, тем более, что они были примерно одного возраста. При звуках флейты радост¬ные воспоминания детства заполнили душу Усимацу. Он пытался представить себе, какая сейчас Оцума, но память сохранила лишь смутный образ юной девушки, такой, какой она впервые явилась ему в своей юной красоте. Это было весной, цвели яблони, и они бродили под их низко склонившимися ветвями и беззаботно щебетали. То была сказочная пора, пора, похожая на сон, но владевшее ими чистое чувство запомнилось навсегда, хотя все остальное выветрилось из памяти. Правда, их юная привязанность продолжалась недолго. Вскоре Усимацу подружился со старшим братом Оцу¬мы и с ней уже не играл.
Оцума вышла замуж в шестнадцать лет. Ее муж был товарищем Усимацу по школе, все трое были одно¬летки. Даже по деревенским понятиям они поженились очень рано. Усимацу еще был всецело поглощен изуче¬нием истории и языков в стенах семинарии, а молодых супругов уже окружали малыши, с утра до вечера теребившие их: «папа!», «мама!».
Перебирая в памяти прошлое, Усимацу поднимался на холм. Перед домом пробегал чистый, прозрачный приток полноводной горной речки Нэцу; каштаны, окаймлявшие дорогу, уже осыпались. На деревцах хурмы тоже не осталось ни одного листка. Только трава у самой воды еще зеленела, и, казалось, было видно, как жадно пьют влагу ее корни. Все обитатели дома были заняты приготовлениями к зиме. Возле стока несколько женщин усердно мыли брюкву. Одна из них, повязав голову полотенцем и подобрав тесьмой рукава кимоно, особенно быстро и ловко работала белыми руками. Усимацу задержал на ней взгляд и вздрогнул: он узнал в этой женщине Оцуму. Как изменилась подруга его детства! Лицо Оцумы тоже выражало изумление.
Муж и свекор Оцумы куда-то ушли, дома оставалась одна свекровь. Усимацу слышал, что у Оцумы пятеро детей, но старших не было видно, они, вероятно, играли где-то поблизости. Три девочки, самой большой из которых было всего пять лет, робко жались к матери и от смущения даже не поклонились, как подобает, гостю. Потом одна с любопытством стала разглядывать его, другая продолжала прятаться за мать, а самая маленькая, только что научившаяся ходить, никак не могла привыкнуть к чужому человеку и громко плакала. Свекровь и Оцума рассмеялись.
— Что за смешной ребенок! — сказала Оцума и да¬ла девочке грудь.
Принявшись сосать, крошка еще долго всхлипывала и украдкой поглядывала на Усимацу, — это была очаро¬вательная картина.
Разговорчивая свекровь болтала без умолку, занимая Усимацу. Оцума, кончив кормить ребенка, молча приготовила чай и, подавая его Усимацу, тихо сказала:
— А какой Усимацу-сан стал взрослый!
И, подняв на него глаза, вдруг покраснела.
Передав хозяину дома благодарность, Усимацу то¬ропливо ушел. Оцума со свекровью пошла проводить его до ворот; они долго стояли, глядя ему вслед. Усима¬цу шел, раздумывая над тем, как жизнь меняет и его и других людей. Неужели эта домовитая женщина и добрая мать, таящая в себе и сейчас какую-то пре¬лесть, была та самая Оцума, воспоминания о которой до сих пор хранила его душа? Он увидел сейчас совсем другого человека. Как странно: они одного возраста, а Оцума уже мать пятерых детей... И все же это была та самая Оцума, подруга его детства!
Эти воспоминания отозвались в его сердце глубокой болью. Как прекрасна была та давняя пора детства, когда он не ведал душевных мук, и как безутешна его нынешняя жизнь, терзающая его душу сомнениями и муками! О, ушло навсегда то беззаботное время, когда он, не задумываясь над тем, кто он и что, бродил с милой девочкой по яблоневому саду. Усимацу хоте¬лось снова вернуть детство и снова, пусть недолго, пожить, не думая о том, что он «эта». Хотелось снова, как в пору далекого детства, свободно вкушать радости жизни. Страстное желание весенним потоком забурлило в его груди. Горькое отчаяние от сознания того, что он «эта», и светлые мысли о его первой любви смешались, и молодость показалась ему еще прекраснее. И вдруг Усимацу вспомнил об Осио, и его охватила горячая волна пробужденных к жизни чувств. Он быстро заша¬гал к гостинице, где его ждал Рэнтаро.
У входа на фонаре было написано: «Гостиница Ёсидая»; это было все, что осталось от шумного когда-то почтового тракта, проходившего через Нэцу. Теперь здесь проезжих было мало, прежние хозяева гостиниц вернулись к земле, и в Нэцу осталось всего два-три постоялых двора. «Ёсидая» была одним из них, но и здесь дела были так плохи, что комнаты для постояль¬цев в осеннюю пору занимали для выведения шелкович¬ных червей. И все же, несмотря на запустение, в «Ёси¬дая» все выглядело так, как и положено в старинных деревенских гостиницах: у ворот были рассыпаны для просушки бобы, во дворе звонко кудахтали куры; мимо Усимацу, забавно покачиваясь, проследовал к ванной слуга, державший в высоко поднятых руках ведро воды. В очаге у входа ярко полыхал хворост. Изнутри дома доносился чей-то беззаботный смех.
«Да, расскажу!» — сказал сам себе Усимацу. Когда он входил в ворота гостиницы, эта мысль опять завладе¬ла его умом. Его провели в комнату Рэнтаро. Он был один, адвокат еще не вернулся. Усимацу огляделся: и висящее над притолокой изречение в рамке и шир¬мы — все было ветхое, старинного образца. Но, может быть, именно поэтому все здесь навевало покой, распо¬лагало к тихой беседе. Слуга подбросил в жаровню угля, положил подушки; Рэнтаро и Усимацу удобно располо¬жились друг против друга. Усимацу чувствовал себя как-то необычно и вместе с тем хорошо, и даже чай, который Рэнтаро сам ему налил, показался ему совер¬шенно особенным. Он стал называть Рэнтаро одну за другой его книги, которыми он зачитывался последние годы. Он рассказал, что первой попалась ему в руки книга «Современные идеи и общественные низы», потом он прочитал « Утешение бедных», «Труд», «Обыкновен¬ный человек», и каждая из этих книг была для него по-своему интересна. Усимацу подробно рассказал, как его обрадовало объявление о выходе «Исповеди», как он ждал ее появления в магазине и как с книжкой в руках, еще не читая, пытался представить себе ее содержание, а прочитав, был просто потрясен. Впервые он понял и ощутил всю страшную силу того, что называется обществом, в книге открывался ему новый мир.
Слышать все это Рэнтаро доставляло необычайную радость. И с этим радостным чувством он направился в ванную, когда пришли сказать, что вода готова. Рэнтаро считал Усимацу просто одним из своих знако¬мых и не предполагал, что тот такой горячий приверже¬нец его идей: пылкость, с которой говорил Усимацу, не оставляла сомнений в его искренности. Болезнь есть болезнь, — вот почему Рэнтаро избегал близкого обще¬ния с людьми; он не хотел создавать опасность зараже¬ния для других; на его лице все время лежала печать этого не ведомого здоровому человеку беспокойства. Но стеснительность Рэнтаро, раздражавшая других, Уси¬мацу казалась трогательной. Он уже не испытывал никакого страха перед болезнью учителя, а только чувствовал к нему сострадание.
Из-за окна ванной комнаты доносилось журчание сбегавшей по камням воды . Какое наслаждение, погрузившись в чуть ли не кипящую воду, лежать и слушать, как стекают вниз прозрачные струйки. В окно падали лучи заходящего солнца и золотили наполнявший ванную пар. Рэнтаро окунулся и вышел на настил; окутанный паром, он весь горел. Усимацу, разморенный теплом, тоже сделался красным; по лицу его катился пот; приятная истома овладела всем телом, и он забыл про все жизненные невзгоды.
— Учитель, позвольте я вам потру спину! — Усима¬цу взял шайку и стал позади Рэнтаро.
— Потрешь? — обрадовался Рэнтаро. — Пожалуй¬ста. Только покрепче.
Усимацу был счастлив, что человек, к которому его с давних пор влекло, находится рядом с ним, что он видит его в повседневной жизни, знает, что он думает, как говорит, как поступает. Да и Рэнтаро был рад новому другу.
— Теперь моя очередь, — сказал Рэнтаро, зачерпнув горячей воды. Усимацу попробовал отказаться.
— Нет, не нужно... Я вчера только принимал ванну.
— Вчера — это вчера, а сегодня — сегодня, — шу¬тил Рэнтаро. — Не церемонься, давай я тебя потру.
— Благодарю.
— Ну как, Сэгава-кун, хороший я банщик? Ха-ха-ха! — смеялся Рэнтаро и, намылив мочалку, стал тереть Усимацу спину. — Когда я еще служил в Нагано. мы устроили для учеников экскурсию в Кодзукэ. Помню, меня тогда все называли обжорой. И это, пожалуй, соответствовало действительности. Ведь я был тогда таким здоровым малым! С тех пор чего только не было в моей жизни, и все же вот такой человек, как я, сумел дотянуть до сегодняшнего дня...
— Учитель, довольно.
— Что ты? Ведь я только начал.
Рэнтаро старательно вымыл Усимацу спину и под конец окатил его из шайки теплой водой: мыльная пена медленно стекала по дощатому настилу.
— Я только с тобой почему-то и могу так откровен¬но говорить, — сказал вдруг Рэнтаро серьезно. — Зна¬ешь, каждый раз, когда я думаю о моих собратьях, я понимаю, как это ужасно. Стыдно сказать, но духов¬ная жизнь, мир идей для них еще не доступны. Когда я покинул учительскую семинарию, размышления об этом омрачили мою жизнь на много дней. И заболел-то я из-за этого. Но болезнь меня спасла. Мне захотелось не только думать, но и действовать. Вот ты читал «Современные идеи и общественные низы». Будь я здо¬ров, я бы ни одного дня над этой книгой не стал сидеть. Но для меня высшим удовлетворением будет, если когда-нибудь в среде «синхэйминов» появится такой человек, который прочитает мою книгу и скажет: «А ведь это написал наш собрат, Иноко!» Тогда мне будет чем гордиться, вот для чего мне нужна жизнь, вот в чем моя надежда...
«Скажу, скажу ему», — вертелось в голове у Усима¬цу, и, все будто чем-то сдерживаемый, он вышел из ванны, так ничего и не сказав. Вернулись в комнату. Адвоката все еще не было. На ужин им готовили рыбу хая, недавно пойманную в реке Тикума. Рэнтаро купил ее но дороге из Уэды. Он велел зажарить рыбу на вертеле и подать с мисо. Рэнтаро давно мечтал о таком блюде. Из кухни доносилось звяканье посуды, аппетит¬ный запах жарящейся рыбы, смешанный с запахом капающего с вертела подгорелого жира, наполнил ком¬нату.
Рэнтаро достал из чемодана свои лекарства. После ванны он выглядел посвежевшим и здоровым. Маши¬нально понюхав креозот, Рэнтаро вдруг заговорил о Такаянаги:
— Значит, Сэгава-кун выехал из Ииямы вместе с ним?
— Да, но, знаете, учитель, он вел себя как-то странно, — засмеялся Усимацу, — похоже было, что он меня избегает.
— Это говорит о том, что у него нечиста совесть.
— Словно сейчас вижу, как он прячет лицо в ворот¬ник своего пальто.
Рэнтаро улыбнулся.
— Из дурного, мой друг, никогда ничего хорошего не выйдет.
Он рассказал Усимацу все, что слышал о Такаянаги и о его тайной женитьбе на дочери Рокудзаэмона. Рэнтаро узнал обо всем этом довольно странным обра¬зом. Когда он находился в деревне Акиба, где был самый старый в Синано поселок «эта», ему об этом рассказал какой-то родственник Рокудзаэмона, с кото¬рым тот был в плохих, даже враждебных отношениях. Когда же Рэнтаро с адвокатом Итимурой приехали в Нэцу, они сразу же наткнулись на молодую чету Такаянаги, которые тайком отправлялись в свадебное путешествие. Возможно, те их и не заметили, но Рэнтаро и Итимура сразу узнали Такаянаги.
— Нет, это уму непостижимо! — воскликнул Рэнта¬ро. — Как, по-твоему, Сэгава-кун, что должен чувство¬вать такой человек? Когда ты вернешься в Иияму, увидишь, наверное, он объявит о своей женитьбе как ни в чем не бывало. Даст понять, что жена из богатого дома и из какой-то дальней местности. А вот что она дочь «эта», этого он не расскажет.
Служанка внесла столики с ужином. Запах свежезажаренной рыбы щекотал ноздри. Ее серебристая спинка и оранжевое с белым брюшко, покрытые мисо, стали коричневыми. Нанизанная на бамбуковый вертел рыба плавала в жиру. Забавно выгнув спину, рядом со служанкой появилась кошка, привлеченная запахом рыбы. Услышав, что ее услуг не потребуется, служанка взяла кошку и удалилась.
— Ну что ж, начнем, — сказал Усимацу, придвигая кадочку с рисом, от которой шел пар.
— Ты не стесняйся, вспомни нашу столовую в учи¬тельской семинарии, — засмеялся Рэнтаро и стал есть. Усимацу тоже принялся за рыбу; нежное мясо ее легко отделялось от костей, а поджаренное мисо вкусно пахло.
— Да! — Рэнтаро отстранился от столика и поло¬жил руки на колени. — Современным господам просто диву даешься! Ради денег они готовы на все. Но как бы Такаянаги ни пускал пыль в глаза, дела у него, как я слышал, обстоят неважно. По уши в долгах, кредито¬ры наступают со всех сторон, и он пускается на всякие махинации, лишь бы удержаться на поверхности. Вряд ли ему удастся в этом году победить на выборах. Знаешь, как бы туго тебе ни приходилось, жениться ради денег — это значит уж явно показать свою ни¬зость. Конечно, Такаянаги может доказывать, что Рокудзаэмон полноправный гражданин, что в женитьбе на его дочери нет ничего странного и что вполне естествен¬но на выборах пользоваться помощью родственников... Допустим, что это так. Хорошо. Если ради полюбившей¬ся ему девушки он переступил границы своего сосло¬вия — это хорошо. Но зачем же тогда устраивать свадь¬бу тайком? Зачем он ведет себя как трус, тайком приезжает, тайком уезжает? Ведь он — кандидат в парламент. Разглагольствует повсюду так, словно способен вершить мировую политику, а посмотришь — в жизни он ничтожный человечишка, надевший на себя личину благородства. Ведь это ужасно! Правда, на свете сколь¬ко хочешь людей, которые ради денег готовы на все, они даже собственную душу продадут, найдись только поку¬патель. Но этот Такаянаги тем и отвратителен, что он лицемер и ханжа. Представь себя на моем месте — и ты поймешь, что для «эта» нет ничего более унизительно¬го, чем вот такого рода сделка...
Помолчав немного, Рэнтаро снова заговорил об этой истории с женитьбой, как будто мысль о ней не давала ему покоя.
— Этот Такаянаги хорош, но не лучше и Рокудзаэмон! Как можно выдать родную дочь за такого челове¬ка! Теперь, наверное, он отправится в Токио и всюду будет трезвонить, что его зять политический деятель. Только вряд ли все это обойдется благополучно. Ведь и тщеславию есть границы! О дочери хотя бы немного подумал.
Усимацу с удивлением слушал Рэнтаро — он не имел ни малейшего представления о закулисной сторо¬не жизни политиков. Поразила его и горячность, с ка¬кой Рэнтаро говорил о своих сородичах. «Какая сила духа заключена в его хилом, больном теле!» — подумал Усимацу. Слова Рэнтаро доходили до самого сердца Усимацу, но иногда ему казалось, что не будь Рэнтаро больным, он бы спокойнее и хладнокровнее смотрел на жизнь.
Усимацу так и не сказал того, что хотел. Когда он вышел из гостиницы, было совсем темно. По дороге домой ему стало так грустно, что захотелось плакать. Почему же я не сказал? — допытывался он у самого себя и сам же отвечал: потому что запретил отец... пото¬му что меня предостерегал дядя... потому что, если тайна соскользнет с моих уст, она рано или поздно дойдет до чужих ушей: учитель скажет жене, а она как женщина вряд ли сможет сохранить чужую тайну, и тогда повернуть все назад будет невозможно... К тому же я вовсе не хочу думать о том, что я «эта», я до сих пор жил как обыкновенный человек и впредь хочу жить так же, это самое разумное.
Усимацу придумывал себе всевозможные оправдания, к тому же задним числом, но и сам в них не верил. Его терзало раскаяние, у него было такое чувство, что он обманул самого себя. Ведь таиться от Рэнтаро ему попросту не позволяла совесть.
Ах, полно, к чему эти мучения! Конечно, если он и откроет когда-нибудь свою тайну, то только учителю. Он признается только человеку, который сам когда-то вот так терзался, который сам «эта». Что же в этом опасного, что страшного?
«Не сказать — это значит солгать», — снова начинал корить себя Усимацу.
Душу Усимацу, охваченную юношеским порывом, стремящуюся навстречу весне, сковывала мучительная тайна. Словно молодая травинка, пробивалась она к со¬лнцу сквозь смерзшийся снег, борясь с сомнениями и страхом. Ей было тесно, не хватало воздуха. Когда снег тает под лучами солнца — травинке становится просторнее — в этом нет ничего странного. Так что же странного в том, что душа молодого человека, согретая пламенем другого сердца, стремится к нему навстречу? Чем больше Усимацу видел Рэнтаро, чем больше он слушал его, тем сильнее подпадал под его влияние, тем сильнее сам стремился к духовной свободе. «Надо сказать, надо сказать. Разве его путь не должен стать моим?» Так терзалась, так боролась сама с собой мятущаяся душа Усимацу.
«Решено. Завтра увижусь с учителем и непременно ему откроюсь», — твердо сказал себе Усимацу и поспе¬шил домой в Химэкодзаву.
Дома он застал отца Оцумы, и все вместе они допоздна просидели у очага за беседой. Когда гость ушел, дядя не допытывался, где так долго пропадал Усимацу, и ничего не спрашивал про Рэнтаро. Но когда Усимацу укладывался спать, он вдруг спросил:
— Усимацу... Ты ведь ничего не рассказал сегод¬няшнему гостю о себе?
Усимацу посмотрел на дядю.
— Кто же станет рассказывать об этом? — ответил он, но искренности в его словах не было...
Улегшись в постель, Усимацу долго не мог уснуть. А когда наконец заснул, то увидел странный сон: будто он стоит у гроба отца, глядит ему в лицо, и вдруг оказывается, что в гробу не отец, а Рэнтаро; он при¬стально всматривается в болезненные черты учителя, но видит лицо Оцумы. И не успел он подумать, какие у нее красивые, сияющие глаза, как сверкают белые зубы, как румянец заливает ее щеки, какая она ласковая и жен¬ственная и какую нежность источает ее душа, как перед ним возникла Осио. Правда, видение длилось недолго — какой-то миг. Наутро он даже не мог припомнить, что видел во сне.
