В этой книге впервые на русском языке наиболее полно представлен жанр средневековых японских рассказов. Смешные и страшные, очаровательные и отталкивающие, житейские и фантастические истории, рассказанные в эпоху Муромати (XIV—XVI), населены самыми разными персонажами: в них действуют разбойники и герои, злодеи и праведники, монахи и торговцы, самураи и простолюдины.

Разнообразные сюжеты этих рассказов легли в основу многочисленных пьес театров Кабуки и дзёрури, попали на живописные свитки самых известных художников, но и сами зачастую рождены сказаниями древнейших времен, передававшихся из уст в уста или запечатленных в летописях Китая, Кореи и Индии. Фантастические истории, житейские истории и притчи, исторические анекдоты – все это находится под обложкой этого тома, снабженного подробными комментариями и богато проиллюстрированного копиями аутентичных гравюр из популярных в то время «ёмихон» («книги для чтения»).

Идзуми Сикибу

Не так давно, во времена государя Итидзё, в цветущей столице жила прелестная куртизанка по имени Идзуми Сикибу. При дворе тогда состоял один молодой человек — Татибана-но Ясумаса. Когда ему исполнилось девятнадцать лет, а Идзуми Сикибу — тринадцать, они втайне ото всех дали друг другу любовную клятву. Весной, когда Идзуми Сикибу было уже четырнадцать, у нее родился мальчик. Во время ночного свидания родители решили, что сын родился некстати. И тогда мать оставила мальчика на мосту Годзё. Положила детское приданое, на воротнике узорчатой рубахи-косодэ начертала стихотворение, оставила там же кинжал, а ножны забрала себе. Некий горожанин подобрал ребенка, вырастил, а потом отправил в монастырь на гору Хиэй.

Так уж случилось, что мальчик был весьма расположен к учению, да и обликом выдался — бесподобен. Не было ни одного монаха, который, увидев его, остался бы равнодушным, по всей горе шла слава о нем. Знал он толк и в плотской любви. Его имя превозносили не только на Хиэй — много преуспел он в учении Будды, слава о нем распространилась по всей Поднебесной. Преподобный Домэй — так звали его люди. Домэю исполнилось восемнадцать лет. И вот как-то во дворец позвали Домэя вместе с другими монахами толковать «Лотосовую сутру». Тут подул ветер, и бамбуковая занавеска, за которой сидели дамы, приподнялась. Оказалась там и женщина лет тридцати. Она была поглощена речами монахов, но изгиб ее бровей свидетельствовал о сладострастии. Всего лишь миг видел ее Домэй, но и этого было достаточно, чтобы в теле своем он ощутил желание. И на постоялом дворе, и потом — когда он уже вернулся в монастырь, ее образ не оставлял его, что говорило об их связи, доставшейся им из прошлой жизни.

И вот Домэй решил снова отправиться в столицу, чтобы еще хоть раз увидеть ту, что влекла его. Он переоделся продавцом мандаринов, пришел во дворец и разложил товар. Из покоев его возлюбленной вышла служанка и попросила двадцать мандаринов. Домэй стал отсчитывать ей мандарины, каждый сопровождая любовным стихотворением.

Один.

Один на ложе я,

И не было зари,

Когда бы не промокли

Подушка и рукав.

Два.

Двойная ширма.

Когда же

Рядом со мной

Увижу любимую?

Три.

Трепещу,

Сердце волнует любовь,

Лишь только увижу тебя,

О, бесчувственная.

Четыре.

Черной ночью

Мечтаю о тебе.

Подушка и рукав

В росе-слезах.

Пять.

Опять и опять

Мне кажется — ты здесь.

И скоро я растаю

От тоски.

Шесть.

Есть в соседней долине

Олень.

О жене своей

Он проплакал всю ночь.

Семь.

Всему свету

Уже известно о нашей любви.

Из-за тебя

Погибнет мое доброе имя.

Восемь.

Возьми меня

И у себя оставь.

Ты и не знаешь: ты —

Прекрасна, как луна.

Девять.

Деваться некуда.

Нам встретиться не суждено.

Но все встречаются

В Чистой земле Амиды.

Десять.

Держать — не удержать.

Соколенок вылетел из клетки.

Когда его увижу

На моей руке?

Одиннадцать.

Один хотя бы раз

Случилось то,

О чем твердит молва.

Как было бы прекрасно!

Двенадцать.

Двое любят — хорошо.

«Бедняга!» — скажут,

Если любишь

Безответно.

Тринадцать.

Тревожишься,

Тебя ж не любит —

Пусть.

Любить всегда прекрасно.

Четырнадцать.

Черед мне умереть.

Не жаль.

Из-за тебя растаять —

Моя судьба.

Пятнадцать.

Пятно для жизни будущей,

Когда

Жизнь эта бренная

Растает, словно пена.

Шестнадцать.

Шел я

И обошел всю землю.

Но сердце свое

Несу тебе.

Семнадцать.

Семь раз

Ходил в далекий храм.

Молился

О свидании с тобой.

Восемнадцать.

Вопреки стыду

Сказал «люблю».

Но встретиться

Не смею.

Девятнадцать.

День и ночь

Ожидаю тебя.

От нетерпенья и слез

Истлели рукава.

Двадцать.

Двое любят — хорошо.

«Бедняга!» — скажут,

Если от любви

Лишишься сна.

Служанка выслушала его. Она не очень любила мандарины, но ей так понравились стихи, что она сказала: «Прибавь еще штучку». Домэй дал ей еще один мандарин и произнес:

Двадцать один.

Деваться некуда.

Решился раз

Сказать про любовь

И истратил множество слов.

Служанка внимательно посмотрела на Домэя и сказала:

— Вы так замечательно торгуете мандаринами, отчего это?

Он ответил:

— Льют и льют.

Служанка не поняла его.

Между тем дама слышала их разговор и послала служанку проследить, куда пойдет торговец. Домэй вышел из дворца. Он решил: «Сегодня день уже кончился, может быть — завтра?» Подумав так, он отправился на постоялый двор. И вот служанка, хорошенько запомнив дорогу, вернулась обратно. Хозяйка сказала:

— Ты, верно, не понимаешь, что имел в виду этот торговец, когда он сказал «льют и льют»? А ведь он имел в виду любовное послание госпожи Исэ принцу Гэндзи:

От любви к тебе,

От слез проливных

Промокли рукава.

Не просушишь —

Льют и льют.

Вот что он хотел сказать.

Сказав так, дама про себя подумала: «Сердце влечет меня к нему! Когда Оно-но Комати находилась в расцвете молодости и красоты, в нее влюбился Хэндзё, но он не смог преодолеть ее холодность и умер от любви. Это был ужасный грех, но от судьбы не уйдешь, и их имена оказались связанными навеки.

Пусть судачат,

Все равно

«Люблю!» —

Скажу тебе.

Молча не хочу пропасть.

Вспомнив про это стихотворение и размышляя о его смысле, дама вышла из дворца в сопровождении служанки. Ее переполняло любовное чувство. Она подошла к постоялому двору, чуть слышно постучала в дверь и прочла:

Выйди и просуши

Под светлою луной

Свои рукава,

Мокрые от слез,

Что льют и льют.

Домэй услышал ее и, будучи как бы во сне, открыл дверь, но, не покидая комнаты, с видом печальным прочел:

Пусть я не выйду,

Но если сердце есть у тебя,

Свети

И мрак рассей,

О, светлая луна!

Он был сам не свой от этой любви с первого взгляда… Рука об руку они вошли в комнату. В ту ночь, верные клятве, они были одним целым — словно пара мандаринских уток. Но прошла ночь, настало утро прощания. Домэй в знак любви отдал ей кинжал. Она спросила:

— Такой кинжал бывает только у женщин. Где ты его взял?

— Этот кинжал особенный. Младенцем меня оставили на мосту Годзё, приемный отец вырастил меня. Потом он отдал мне этот кинжал — он был при мне, когда мать оставила меня. Я думал о ней, поэтому и хранил его и никогда с ним не расставался.

Когда он сказал так, женщину стали одолевать сомнения:

— А сколько тебе лет?

— Когда мать бросила меня, я был еще совсем крошечным, теперь мне восемнадцать, — ответил Домэй.

— А какое было приданое у новорожденного?

— Узорчатая рубаха, а еще стихотворение.

— Ты его помнишь?

Домэй тут же прочел:

Пусть пройдет

Хоть сотня лет,

Хоть двести —

Запомню тебя

Младенцем.

Вот такое стихотворение, — сказал он.

Когда Идзуми Сикибу оставила ребенка на мосту, она взяла себе ножны от кинжала — она верила, что это как бы часть ее самой, поэтому она никогда с ними не расставалась. Теперь она достала ножны и вложила в них кинжал. Теперь ножны и кинжал нашли друг друга, теперь мать и сын, разлученные столь долго, встретились. Вот такова наша жизнь в мире страданий... Идзуми Сикибу прозрела, и в ту же ночь она покинула столицу.

Она шла по берегу залива Оноэ, и в ушах ее стоял колокольный звон, она шла по берегу залива Тосигата, и ей слышался неясный шум, она шла сквозь туман и облака, она поднялась в храм Сёся, что в провинции Харима, и стала ученицей преподобного Сёку. Когда ей исполнился шестьдесят один год и она достигла высшей мудрости, она начертала на опоре храма стихотворение:

Из темноты

Мы рождены,

И в темноту уходит путь.

Свети же ярче,

Месяц над вершиной!

Говорят, что выражение «опора со стихотворением» пошло с тех пор, как она начертала эти строки на опоре храма Сёся, что в Харима.

© М. В. Торопыгина, 2025