пер. с кит. О. П. Родионовой
.– 504 с.
Я и моя судьба
Лян Сяошэн
1
13 сентября 1982 года я еще не появилась на свет. И все же о той дате у меня сохранились удивительно красочные воспоминания — именно от нее отталкивались старшие сестры, когда рассказывали обо мне; отец поступал так же. Словно мое рождение, которое произошло через день, было напрямую связано с этой датой.
Приближался полдень, солнце сияло во всей своей красе.
У сычуаньцев есть песенка, которая начинается такими словами: «Солнышко взошло, ура, и душа ликует!» Подобную же привязанность и любовь к солнцу испытывают и крестьяне из горных районов провинции Гуйчжоу. На моей родине, в Шэньсяньдине, сентябрь — самый чудесный сезон. В этот период здесь, помимо зеленого, наконец-то можно увидеть и другой цвет, а именно золотисто-желтый. Зелень приятна глазу многих, но если бо́льшую часть года вы практически не видите никаких других оттенков, то вся эта зелень непременно начинает угнетать — вы чувствуете себя не иначе как пленником в зеленой клетке. В вас рождается отчаяние — сродни тому, которое испытывает выброшенный на крошечный островок бедолага, окруженный синевой необъятных морских просторов.
Шэньсяньдин — это название местности и в то же время небольшой деревушки в несколько десятков дворов. У деревни оно появилось вперед или у места — теперь уж никто и не скажет.
Название местечка говорит само за себя — Шэньсяньдин находится на самой макушке горы. Эта гора не самая высокая, почти все горы, что ее окружают, выше. Вершина горы Шэньсяньдин представляет собой ровное место размером с футбольное поле. Из-за этого туда постепенно потянулись люди. Когда же людей стало много, местечко назвали деревней. С тех пор как страна взяла курс на коллективизацию, оно получило имя Вторая производственная бригада. Поэтому будь то Шэньсяньдин или Вторая бригада — оба эти названия указывают на одно и то же место. Верхушки всех прочих гор в округе плоских вершин не имеют, соответственно, и людей на них нет. Эта деревня располагается на самой окраине уезда, подобных поселений нигде в горах больше не встретишь. Если пройти буквально двадцать ли с небольшим, то можно попасть в другой уезд.
«Пройти» — всего лишь фигура речи. Никаких дорог здесь не водилось, так что никто туда не ходил, и уж тем более никто не взбирался ни на какие пики, высящиеся вокруг.
Наступил август, большая поляна на вершине, а точнее — умещавшееся на ней рисовое поле, из зеленого цвета окрасилось в желтый. Когда же минуло десятое сентября и плоская вершина целиком превратилась в гладкий, золотисто-яркий ковер, местные жители, глядя на нее, не могли нарадоваться. Их домики, стоявшие по периметру, все как один крохотные, наполовину были сделаны из камня, наполовину — из цельных бамбуковых стеблей. По нынешним понятиям больше всего к такой постройке подошло бы слово «шалаш». Однако в те времена жителей гор мало волновали вопросы быта, можно даже сказать, что никаких притязаний на эту тему у них не имелось вовсе; гораздо больше их заботило, чем бы набить брюхо. Никто не осмелился бы взять и отгрохать на этом клочке более-менее приличный дом — занимать малейший кусочек пахотной земли запрещалось строжайше. Все прекрасно понимали это, так что претензии тут были делом десятым.
К счастью, в сентябре, который славился как погожий и солнечный сезон, жители Шэньсяньдина наконец проникались благодарностью к природе и наслаждались ясными деньками. То, что практически весь сентябрь в Шэньсяньдине стоит прекрасная погода, — совершенная правда. Как и то, что у жителей Шэньсяньдина развито обостренное чувство благодарности — за солнце, за урожай, за ослепительно-золотую желтизну, дарованную ровной вершиной.
С точки зрения шэньсяньдинцев, любой цветок достоин стать предметом любования; тем не менее никто из местных цветов не выращивал. Разводить цветы считалось неприличным, из-за этого на всех цветоводов, что на мужчин, что на женщин, смотрели как на людей безответственных. Из-за плотного населения и нехватки земли каждый выращивал у себя исключительно овощи, пусть даже в разбитых горшках — отношение к земле как к величайшей драгоценности превратилось у здешнего народа в своего рода болезнь, которая к тому же оказалась чрезвычайно заразной, из поколения в поколение она передавалась от взрослых к детям. Так что никаких декоративных деревьев здесь не произрастало. Когда-то давно они тут имелись, но принадлежали сразу всем — если не бригаде, то коммуне, деревне или всей стране. Хотя цветочные деревья и назывались деревьями, пользы от них, кроме любования, было ноль, поэтому постепенно их вырубали, распиливали на куски и распределяли между дворами, используя для топки в зимний период. Тем, у кого в семьях имелись дети, старики или больные, по обыкновению доставалось больше, в этом проявлялась забота со стороны производственной бригады, которая играла роль большой семьи. Не имея возможности разводить растения для красоты, здешний народ с большим трепетом относился к полевым цветам. Доведись где-то распуститься цветку, как он тотчас становился темой для разговоров. Тот, кто замечал цветок первым, рассказывал о нем тому, кто его еще не видел, а собеседник при первой же возможности спешил поглядеть на него, прихватывая с собой и ребятишек, чтобы те тоже восхитились чудом природы. Такого рода любовь к красоте цветов также рождала у жителей искреннюю благодарность к природе, что говорит о том, насколько же глубоко в сердцах людей сидит тяга к прекрасному.
Взрослые часто наказывали своим детям: «Ни в коем случае не срывай цветок, не то тебя заругают. Куда лучше, когда цветком любуются все, а не кто-то один».
Благодаря наставлениям и личному примеру дети в Шэньсяньдине прекрасно понимали, что рвать полевые цветы и приносить их домой нехорошо.
13 сентября 1982 года, когда день близился к полудню, обе мои сестры собирали рис на своем поле. Старшую сестру звали Хэ Сяоцинь, ей уже исполнилось семнадцать, в Шэньсяньдине она считалась первой красавицей. Вторую сестру звали Хэ Сяоцзюй, ей в том году исполнилось пятнадцать, внешне она ничем особым не выделялась и по красоте не годилась старшей даже в подметки, по уму и сообразительности она также ей уступала. Говоря начистоту, она была глупой, даже, можно сказать, туповатой. Потом она сама мне признавалась, что во многом походила на маму.
Вторая сестрица несколько утомилась.
Отбросив серп, она уперлась руками в колени и, глядя на блистающую золотом желтизну, произнесла:
— Как жалко все это срезать, такая красота.
— Чего тут красивого? — принялась наставлять ее старшая. — Каждый год одно и то же. Работай давай! Закончим этот кусочек и пойдем домой обедать, я уже проголодалась.
Правды в ее словах заключалось куда больше.
Будь то пшеница или рис, едва пожелтев, они радовали глаз «золотым блеском» лишь на короткий период, да и то лишь под яркими лучами солнца. Когда же наступала пора жатвы, золото заметно блекло и теперь уже напоминало старый размокший картон.
Вторая сестра пропустила слова старшей мимо ушей.
Решительно уперев руки в боки, она распрямила поясницу и задрала голову.
Спину ее ломило, шея затекла.
Пока она стояла в такой позе, в поле ее зрения попало нечто доселе невиданное — с неба медленно спускался парашют.
— Сестра, глянь туда! — закричала она.
Старшая сестра тоже распрямилась и, глядя в небо, произнесла:
— Это десантник.
— Вот бы выйти замуж за десантника! — сказала вторая сестра.
— Размечталась! — одернула ее старшая. — Недаром за глаза тебя дурой кличут. Как может десантник жениться на ком-то из нашей деревни? Неужто в Китае не найти девушек получше?
Пока они так переговаривались, парашют спланировал прямо на наше рисовое поле. Сестры видели, что у парашютиста не имелось никакого намерения приземляться на крестьянском поле; он изо всех сил старался поменять направление, но было совершенно очевидно, что парашют отказался его слушаться и опустился аккурат на наше поле. Более того, своим куполом он накрыл и десантника, и моих сестер. Первым делом парашютист освободился от ремней, и хотя, приземляясь, подвернул себе ногу, все же помог обеим моим сестрам выбраться из-под парашюта.
Спустя двадцать шесть лет вторая сестра мне призналась, что на самом деле с удовольствием осталась бы под тем парашютом подольше.
Именно тогда я впервые оказалась со второй сестрой один на один и между нами состоялся задушевный разговор — так что про тот случай, который произошел 13 сентября 1982 года, я узнала преимущественно от нее.
— Почему? — спросила я.
— Это так напоминало паланкин.
— Какой еще паланкин? — удивилась я.
— Свадебный, какой же еще, — ответила она.
Дальше произошло то, что и должно было произойти, — вторая сестра побежала за подмогой, а десантник — нет, правильнее будет назвать его «братец-десантник» — уселся на землю и принялся пошагово инструктировать старшую сестру, как правильно собрать и упаковать парашют.
Вторая сестра обмолвилась, что он был очень хорош собой.
Он свалился на моих сестер прямо с неба, ни дать ни взять сестричка Линь , из-за чего вторая сестра, вспоминая тот случай, еще долгое время пребывала в радостном возбуждении. Никогда в ее жизни не происходило ничего более смешного.
А вот для старшей сестры это событие превратилось в злоключение — но братец-десантник совершенно в том не виноват, потому как ни о чем не подозревал.
Вторая сестра вернулась вместе с партсекретарем Хэ Гуантаем и несколькими мужиками, которые на створке двери перенесли братца-десантника в наш в дом.
Мой отец Хэ Юнван был крестьянином, мать, Хэ Хуа, — тоже. В Шэньсяньдине фамилия Хэ — самая распространенная, у многих родители связаны родственными узами и супружеские пары состоят в двойном родстве, поэтому дети в любом случае наследуют фамилию Хэ, кому бы она ни принадлежала — отцу или матери. Плюс таких браков состоит в том, что супруги в них живут дружно, но минусом становится рождение следующего поколения с умственными отклонениями, вроде тех, что у моей второй сестры.
Старшая сестра в этом плане — исключение.
По рассказам предков, в последние годы династии Цин в главном городе нашей провинции проживало знатное семейство по фамилии Хэ. Но из-за того, что в их семье появился вождь «повстанцев», хозяин семейства, опасаясь уничтожения рода, вместе со всеми домочадцами и прислугой под покровом ночи убежал в глухие горы и осел в Шэньсяньдине. Ну а жители Шэньсяньдина, у которых сейчас другие фамилии, по большей части являются потомками слуг, бежавших за своим хозяином.
— То, что у нас фамилия Хэ, — заметила вторая сестра, — говорит о том, что у нас троих благородная кровь.
Произнося эту фразу, она промывала куриные кишки. В те годы большинство жители китайских деревень, забив курицу, старались сохранить даже ее кишки, которые шли на приготовление самых разных блюд. Промывка кишок — занятие трудоемкое и кропотливое: сперва их нарезают на кусочки, каждый из которых тщательно промывают. Сын сестры, то есть мой племянник Чжао Кай, в это время мыл кусочек доуфу . Это лакомство они специально купили у подножия горы на рынке за день до моего приезда. Из-за жары, чтобы доуфу за ночь не испортился, его закопали в золу. В деревнях свежая зола из очага считается чуть ли не стерильной, ее используют как консервант или антисептик. Стоит кому-то сильно пораниться, а под рукой нет лекарства, достаточно тут же насыпать на рану горсть золы, и кровь останавливается.
Тогда на дворе стоял 2008 год, второй сестре исполнилось сорок один, и она была матерью двоих детей — мальчика и девочки. Старшую сестрицу Чжао Кая звали Чжао Цзюнь, она уже вышла замуж и жила в другой семье. Много-много лет моя вторая сестра и Чжао Цзюнь уехали на заработки в другие края, но поскольку я задумала приехать из Шэньчжэня в Шэньсяньдин, чтобы навестить отца, они специально поспешили вернуться.
Я не ожидала, что вторая сестра вдруг возьмет и скажет нечто подобное. Чжао Цзюнь, которая рядом мыла овощи, тоже оторопела, поэтому, как и я, подняла голову и выразительно посмотрела на мать. Несколько секунд она глядела ей прямо в лицо, после чего медленно повернулась ко мне с вопрошающим взглядом: мол, тетя, а что мама хотела этим сказать?
Откуда мне знать, что именно она хотела этим сказать? Нет, ну догадаться-то я могла, чего тут непонятного, просто-напросто она имела в виду, что наша семья Хэ может похвастать очень даже неплохим происхождением. В ее словах звучали нотки самоублажения, но вместе с тем и кое-что еще.
Чжао Цзюнь как раз и не понимала, чего в них заключалось еще.
Я же, поскольку давно знала, что вторая сестра с детства не блещет интеллектом, была уверена: никакого подтекста она в свои слова не вкладывает — просто ляпнула, не подумав.
Высказавшись, она продолжила тщательно промывать кишки, словно ничего и не говорила.
На момент 2008 года у меня, двадцатишестилетней, уже имелась прописка в Шэньчжэне, и я стала самой что ни есть горожанкой. Вдобавок к этому я получала больше семи тысяч юаней в месяц, так что среди трех сестер оказалась самой перспективной и была единственной, кто мог вытащить из бедности три поколения нашей семьи Хэ. Все мои родственники, включая отца и мужей моих сестер, теперь смотрели на меня другими глазами. Если бы не все это, вторая сестрица вряд ли бы столь тщательно намывала передо мной куриные кишки. Как по мне, так они уже были промыты чище некуда.
В ответ я промолчала.
Поскольку с языка сестры сорвалось невесть что, я прониклась к ней еще большим сочувствием. Вместе с тем в моей голове всплыло уже другое слово, связанное с темой крови и происхождения, а именно «судьба». Я тут же вспомнила и про «судьбу» старшей сестры, и про свою собственную, и меня невольно переполнила грусть.
Однако виду я не подала.
Я уже привыкла к такому и даже преуспела в умении скрывать перед родными разного рода печали и тревоги. Другого выхода просто не имелось, ведь в глазах родственников я являлась спасительницей. Догадайся они, что меня что-то гложет, это бы вызвало у них беспокойство.
Чжао Цзюнь и Чжао Каю я тоже ничего не говорила.
Что, собственно, я могла рассказать этому молодняку?
Я лишь посмеялась, хотя на душе у меня скребли кошки. Вдруг зазвонил мобильник Чжао Цзюнь. Она прекратила мыть овощи и отправилась в дом, чтобы принять звонок…
В 1982 году в Шэньсяньдине еще не имелось ни электричества, ни телефонной связи. В этом самом 1982 году в китайских деревнях такая ситуация была практически повсеместно, особенно если они находились в горах.
Когда в Шэньсяньдине приземлился парашютист, для местных это выглядело как чудо из чудес. В тот день все в нашей семье пребывали в небывалом возбуждении, к нам прибегали и взрослые, и дети, чтобы собственными глазами увидеть, что же из себя представляет десантник.
В плане военной дисциплины десантник оказался непоколебим: как именно он оказался в Шэньсяньдине, он объяснил исключительно одному человеку — секретарю партячейки Хэ Гуантаю. Оказалось, что вместе с другими разведчиками этот десантник находился на борту разведывательного самолета, который взлетел с военного аэродрома в Куньмине. Согласно первоначальному плану, подлетая к границе провинций Юньнань и Гуйчжоу, десантники должны были выпрыгнуть из кабины, после чего на земле, а точнее сказать, в горном лесу, их предстояло отыскать поисковому отряду сухопутных войск, дислоцированных в Гуйчжоу…
Две провинции организовали обычные учения для воздушно-десантных и сухопутных войск, никакой важной военной направленности они не несли. Куда же военным без тренировок? Но поскольку самолет попал в воздушный поток иного направления, то его отнесло чуть дальше от границы провинций; в итоге все разведчики спустились на территории провинции Гуйчжоу. Наш парашютист покидал самолет последним и никак не ожидал, что приземлится у нас в Шэньсяньдине…
Партсекретарь не решился пускать ситуацию на самотек и тотчас снарядил человека, который на общественном велосипеде помчался с докладом в село. В тот год право на пользование землей уже передали крестьянам, производственные бригады исчезли и деревни снова стали называться деревнями. То же произошло и с коммунами, которые опять же обрели наименование волостных управ. К счастью, дополнительный заработок тогда еще официально не разрешили, поэтому мужчин в деревне хватало, от желающих доложить ситуацию не было отбоя. Хорошо и то, что Шэньсяньдин располагался не слишком далеко от волостной управы, всего в каких-то пятнадцати ли, к тому же путь туда вел под горку.
Вторая сестрица рассказывала, что братец-десантник показался исключительным и симпатичным не только ей и моей старшей сестре — так считали все жители деревни.
А еще она сказала буквально следующее: «Если бы твоя старшая сестра и братец-десантник поженились, это был бы брак, заключенный на небесах, их словно создали друг для друга, а какие красивые были бы у них дети!»
Когда она произносила эти слова, ей самой уже исполнился сорок один и она вот-вот должна была стать молодой бабушкой. Пока она вспоминала тот случай, на все лады приукрашивая братца-десантника, я искренне ей сочувствовала.
Спустя два с лишним часа из волостной управы явились санитары, которые на носилках забрали братца-десантника с собой. А пока длились эти два с лишним часа, единственной, кому партсекретарь позволил общаться с десантником, была моя старшая сестра, остальным вход в комнату запретили. Сам он тоже вышел и, расположившись на пороге, попыхивал длинной, в один чи , трубкой. Даже мой отец и вторая сестра сознательно покинули дом вместе с другими. Только моя мать осталась лежать в другой комнате, потому как вот-вот на свет должна была появиться я, и любое движение доставляло ей неудобство.
Никто не знал, о чем старшая сестра говорила с десантником, однако многие слышали, что она пела ему песни, среди них и наши, местные. Старшая сестра была не только красавицей, пела она тоже превосходно. Все, кто находился рядом, включая моего отца, вторую сестру и лежавшую в другой комнате мать, слышали, как десантник одобрительно хлопает в ладоши и нахваливает старшую сестрицу.
В волостной управе имелся воинский отдел, который вдогонку послал в Шэньсяньдин своего человека с военной формой. Скорее всего, в управе решили, что одежда десантника во время приземления пришла в негодность. На самом деле его одежда была в полном порядке, и все-таки он надел китель, принесенный из военного отдела, а свою куртку десантника подарил моей старшей сестре — это была черная куртка из тонкой кожи, даже на обшлагах ее рукавов блестели медные пуговицы. Вся она, где ни притронься, поражала удивительной мягкостью.
Когда парашютист махал всем на прощание, старшая сестра, Хэ Сяоцинь, стояла у окна и, глядя на удаляющиеся носилки, заливалась слезами.
Под вечер к нам зашел партсекретарь.
В это время отец готовил ужин, вторая сестра помогала разводить огонь, а старшая находилась в комнате родителей — обтирала маме лицо, мыла ей руки и ноги.
Из щели нашего старого кухонного стола торчал целый ряд бамбуковых шпажек, на каждой было нанизано нечто странное и закопченное.
Хэ Гуантай поинтересовался, что это такое.
Отец объяснил, что это лягушачьи шашлычки, принесенные Чжан Цзягуем. Чжан Цзягуй принадлежал к числу «образованной молодежи», которую в в начале «культурной революции» отправили из старшего класса школы в глухие районы заниматься крестьянским трудом. В 1982 году он по-прежнему слыл самым образованным среди всех жителей Шэньсяньдина. Когда-то он мечтал поступить в университет, его учителя и одноклассники нисколько не сомневались в том, что он туда поступит, да и сам он был полностью уверен в своих силах. Однако «культурная революция» разбила все его мечты в пух и прах. Вернувшись в свою деревню, он совсем пал духом и на личной жизни тоже поставил крест. Когда в стране возобновили госэкзамены для поступления в вузы, его мать, с которой они все это время поддерживали друг друга, разбил паралич, и она слегла. К тому времени как он, исчерпав свою сыновью любовь, проводил ее в последний путь, уже наступил 1981 год. Моя старшая сестра Хэ Сяоцинь вдруг расцвела и превратилась в грациозную девушку, прелестную, словно едва распустившийся пион. Тогда партсекретарь лично решил посватать ее Чжан Цзягую, и тот вопреки ожиданиям согласился. Жители Шэньсяньдина все как один полагали, что у него имелись три причины отказаться от мечты поступить в университет: во-первых, от его мечты, которую давно стерла жизнь, остался лишь ореол, теперь она больше походила на ржавый замок на воротах, в который пропала всякая охота совать ключ; во-вторых, его только что выбрали на должность деревенского старосты, на него возлагались слишком большие ожидания, и ему хотелось доказать, что он хоть чего-то да стоит; ну и последняя причина заключалась в том, что его свалила наповал красота моей старшей сестры.
Причем последнюю причину народ считал самой веской. По словам второй сестры, раньше Чжан Цзягуй какого-то особого внимания на нашу старшую сестру не обращал, но, положив на нее глаз, почувствовал, что вроде как ее недостоин. Ведь, по правде говоря, он был всего-навсего тридцатидвухлетним холостяком да и какой-то особой внешностью не отличался. А что касается его причастности к «образованной молодежи», так ту страницу уже давным-давно перевернула история, поэтому никакого превосходства над другими это звание больше не давало. Да к тому же в тот момент, когда шел разговор о женитьбе, старшей сестре едва исполнилось шестнадцать, в то время как ему — в два раза больше.
Ну куда такому тридцатидвухлетнему поступать в университет? Когда он закончит учиться, ему стукнет уже тридцать шесть, разве он еще сможет найти себе в жены такую красавицу, как Хэ Сяоцинь? Ведь как оно у мужиков — состоялась жизнь или нет, определяется четырьмя пунктами: удачей в деньгах, удачей в карьере, возможностью вкусно покушать и успехом у женщин. Из этих четырех пунктов на первом месте стоит успех у женщин. Тому, кто успешен в любви, позавидуют и высокий чиновник, и богач. «Да если этот великовозрастный холостяк Чжан Цзягуй сможет жениться на Хэ Сяоцинь, то лучшего и желать нельзя, надо знать меру!» — рассуждали про свадьбу моей сестры и Чжан Цзягуя деревенские мужики, особенно холостые.
А вот что думала по этому поводу старшая сестра, была ли она довольна таким раскладом или действовала по принуждению, о том я никогда вторую сестру не пытала, сама она тоже об этом не заговаривала. Расспрашивать отца мне казалось худшей идеей, сам он тоже не поднимал подобного разговора, поэтому я до сих пор остаюсь на сей счет в полном неведении. Впрочем, вот что отец как-то сказал мне: «Те, кто носит фамилию Хэ, втайне радуются, что Чжан Цзягуй не смог стать первым в нашей деревне студентом, а все потому, что фамилия у него не Хэ, а Чжан. Если бы первый студент вместо фамилии Хэ носил любую другую, то большинство жителей Шэньсяньдина с фамилией Хэ потеряли бы лицо, это у всех бы вызвало досаду. Даже Хэ Гуантай так считает, даром что партсекретарь». С одной стороны, люди не хотели, чтобы Чжан Цзягуй стал первым в истории Шэньсяньдина студентом, а с другой — все как один продвигали его в деревенские старосты и возлагали на него разного рода надежды.
Иной раз мысли у людей и правда странные, такие же странные, как те самые шашлычки на бамбуковых шпажках, что торчали из щели нашего старого кухонного стола. Глядя на закопченные кусочки, без подсказки вы бы никогда не догадались, что это такое.
Партсекретарь подошел к столу и, заложив руки за спину, нагнулся, чтобы повнимательнее рассмотреть шашлычки.
— И что, прямо на всех лягушачье мясо? — спросил он.
— На нескольких — змеиное, — ответил отец. — Чжан Цзягуй убил длиннющую, в полтора метра, змею, запек ее и принес мне в подарок как будущему тестю.
Однако вторая сестрица мне потом пояснила, что Чжан Цзягуй доставил гостинец не ему — он хотел расположить к себе мою старшую сестру.
Партсекретарь уселся на табурет и сказал, что уж и не помнит, когда в последний раз ел мясо.
— Змеиное мясо — тоже мясо, самый настоящий деликатес, который и гурманы-то себе не часто позволяют, — заметил он.
Произнося это, он вытянул шпажку с шашлычком и принялся жевать, как ему показалось, змеиное мясо; еще и попросил вторую сестру подать ему соль, сказав, что с солью это лакомство гораздо вкуснее, а без соли и самое вкусное покажется ерундой.
Отец сказал, что соль в доме закончилась. Вообще-то в тот день он собирался за ней в сельский магазин, но никак не ожидал, что на их поле приземлится десантник, поэтому соль так и не купил. Отец попросил вторую сестру зачерпнуть в блюдечко рассола из горшка с соленьями, чтобы партсекретарь макал мясо в него.
К слову сказать, партсекретарь не был старым, ему стукнуло-то всего пятьдесят три года, но поскольку на своем посту он находился уже долгое время, то люди в обращении к нему добавляли слово «почтенный», тем самым показывая свое уважение к нему как к представителю партии.
Он пришел к нам по поводу той самой куртки десантника.
По его словам, наша семья не могла распоряжаться подобной курткой единолично. Если такую вещь, всю из натуральной кожи, увезти на продажу в город, то за нее легко можно получить полсотни юаней. Поэтому у многих возникли претензии к тому, что куртку захватила наша семья.
Услыхав такое, вторая сестра тут же вспылила. Отбросив кочергу, она выпрямилась во весь рост и, воткнув руки в боки, заявила:
— Эту вещь братец-десантник лично подарил моей сестре, о каком захвате тут может идти речь? Пусть каждый думает, что ему хочется, вам как партсекретарю не пристало приходить к нам и читать всякие непристойные проповеди!
Партсекретарь нисколько на нее не обиделся. Он понимал, что ему при его-то должности неприлично опускаться до уровня какой-то глупой малолетки.
Глядя на отца, он продолжал втолковывать свое:
— Если бы деревня Шэньсяньдин сейчас по-прежнему называлась производственной бригадой, то все, что десантник подарил кому-то одному за помощь, оказанную ему всей бригадой, следовало бы рассматривать как подарок от лица НОАК и расценивать как коллективную собственность…
Отец попробовал мягко возразить: мол, сейчас время-то уже другое, но партсекретарь, вздохнув, продолжал отстаивать свою точку зрения:
— Да, время другое. Но ты же должен признать, что больше всего этому десантнику помогли те, кто, обливаясь потом, бегал туда-сюда! Парни сделали свое дело, но ничегошеньки за это не получили. Разумеется, они будут недовольны, так уж устроены люди.
Вторая сестрица лишь открыла рот, не зная, что и ответить.
Отец на какое-то время оцепенел, после чего выдавил из себя:
— Неужели ты собираешься забрать эту куртку, продать ее и потом разделить выручку?
В этот момент из комнаты родителей с тазиком в руках вышла старшая сестра и сердито заявила:
— Когда братец-десантник подносил мне свою куртку, то совершенно ясно сказал: «Дарю тебе на память». Он не сказал: «Дарю вам», и вы, партсекретарь, это прекрасно слышали. А раз так, то никто не посмеет унести ее из нашего дома!
Партсекретарь попал в щекотливое положение.
Он принялся объяснять, что пришел вовсе не за курткой и что тем более не собирался ее продавать и распределять вырученные за нее деньги.
Не выпуская из рук шашлычок из змеиного мяса, он встал из-за стола, подошел к очагу и, присев на корточки, обратился к отцу:
— Эх, Юнван, да я же для вас свой в доску, неужто не знаешь, как я отношусь к твоей семье? Мне ничего от вас не надо, я всего лишь хотел предупредить тебя. То, что всегда найдутся недовольные, — обычное дело, так не лучше ли их просто уважить, купить, к примеру, тех же сигарет? Так уж принято. Хотя сейчас значение коллектива уже не то, да и власти у меня как таковой нет, но я все-таки в ответе за то, чтобы наш народ жил сплоченно…
Выслушав его монолог, старшая сестра не нашлась с ответом.
Он говорил разумные вещи, да и посыл был с его стороны самый что ни на есть искренний, он ведь желал добра.
Отец мельком глянул на мою старшую сестру, опустил голову, на какой-то миг задумался, после чего отчетливо произнес:
— Хорошо, партсекретарь, послушаюсь тебя и куплю сигарет, а ты потом от лица нашей семьи раздашь их кому нужно.
Сказав это, отец снова глянул на мою сестру.
Та, не проронив ни слова, вышла во двор и выплеснула там воду.
В это время отец тихонько обмолвился, что у него на данный момент напряженка с деньгами, покупать сигареты не на что, но тут же добавил, что сигареты ведь может купить Чжан Цзягуй.
Партсекретарь на это сказал, что ему без разницы, кто их купит, в конце концов, Цзягуй — тоже свой человек. Ведь в любом случае, на Праздник весны у него со старшей сестрой будет свадьба, и, переезжая, она все равно прихватит эту куртку с собой, а значит, куртка станет их общей собственностью.
Перед уходом он вытянул из столешницы еще один шашлычок со змеиным мясом и как следует с двух сторон обмакнул его в рассол. Очевидно, обмакивание еды в какую-нибудь приправу уже превратилось в его страсть.
После ужина старшая сестра надела кожаную куртку и принялась крутиться перед зеркалом с отколотым уголком. В нашем доме были всего две маленькие комнаты. В одной жили родители, в другой — мои сестры. Средних размеров зеркало с отколотым уголком стояло поверх старого сундука. Сундук входил в приданое моей матери, зеркало из-за попадавшей в него влаги уже давно пошло пятнами, поэтому в нем все отражалось как в тумане. По словам второй сестры, старшая сестра очень редко смотрелась в зеркало — она знала, что красива, смотрись не смотрись, красота все равно при ней остается. А вот вторая сестра, по ее же собственным словам, наоборот, проводила у зеркала куда больше времени, и при этом всякий раз ей хотелось его разбить. Она признавала, что одно время завидовала старшей, однако когда был решен вопрос свадьбы старшей сестры с Чжан Цзягуем, завидовать перестала. К чему тогда вообще сдалась красота, если все равно придется пропадать в Шэньсяньдине да еще и выходить замуж за самого заурядного человека?
Потом вторая сестра рассказала, что в тот вечер 13 сентября 1982 года, когда старшая при свете малюсенького огарка свечи облачилась в короткую куртку из тончайшей натуральной кожи, то заворожила своей красотой даже ее. Как сказали бы современные пользователи сети, полный отпад.
Старшую сестру ее собственная красота, похоже, тоже застала врасплох, тем не менее на ее лице не отразилось ни малейшего признака самолюбования; наоборот, оно оставалось совершенно каменным. По словам второй сестры, «она выглядела так, словно ее покинула душа».
Родители перед сном заперлись в своей спальне, что выглядело более чем странно. У них была настолько тесная комнатка, что при закрытой двери в ней сразу становилось очень душно. Дверь на ночь в ней всегда держали открытой — разве что зимой затворяли.
Такая странность в их поведении привлекла внимание второй сестры. Она словно кошка подкралась к двери и услышала, что родители о чем-то разговаривают.
Мой отец, Хэ Юнван, был единственным ребенком в семье; мой дед — тоже, то есть в каждом поколении имелось всего по одному наследнику. Родители оба носили фамилию Хэ, и, поскольку у них уже имелось две дочери, третья была бы перебором. Ведь девочки обычно уходят в другую семью.
Отец переживал это обстоятельство всем сердцем.
Мать мучилась не меньше.
В итоге они решили завести меня. И вот я пребывала в утробе матери, готовясь вот-вот появиться на свет.
В те годы политика планирования рождаемости в деревнях позволяла иметь двоих детей, иначе говоря, в отношении крестьян учитывались такие моменты, как наличие или отсутствие сына и количество в семье наследников. Как там было в других местах, я говорить не берусь, но в нашем уезде дела обстояли именно так. Однако несмотря на разрешение иметь двоих детей, если в семье так и не рождался сын, то тут уж следовало пенять на себя, политика и сочувствие — вещи несовместимые.
Отец как мог молился о ниспослании ему сына и даже выработал стратегический план. Мать считала этот план не иначе как гениальным: когда шел разговор о свадьбе старшей сестры, ей едва исполнилось шестнадцать, через год, то есть в сентябре 1982 года, ей будет семнадцать; на момент свадьбы, которая планировалась на Праздник весны, до полных восемнадцати лет ей не хватало бы всего каких-то двух с лишним месяцев. В Шэньсяньдине такая ситуация считалась нормальной: сперва разрешалось сыграть свадьбу, а спустя два с лишним месяца — уже законно оформить отношения.
И тогда по факту в нашей семье должна была остаться лишь одна дочь, а именно моя вторая сестрица. Таким образом, мое появление на свет никаких планов по рождаемости не нарушало, более того, предполагалось, что в семье будут дочь и сын.
Партсекретарь Хэ Гуантай как человек безусловно свой очень за нас переживал. Ведь как гласит древняя пословица, «из трех видов непочитания предков самый серьезный проступок — отсутствие потомства». И хотя в этой пословице под словом «потомство» вовсе не подразумеваются исключительно сыновья, в Шэньсяньдине под отсутствием потомства имелось в виду именно отсутствие сына, и смиряться с этим было нельзя. Благодаря должности Хэ Гуантая местные жители сквозь пальцы смотрели на то, что моя мать забеременела снова.
Оставался лишь один-единственный вопрос: кто же родится — сын или дочь?
И тогда мои родители обоюдно решили, что им безо всякого промедления требуется это выяснить. Они уже заметили перемены в настроении моей старшей сестры и теперь боялись, как бы она не разорвала помолвку — ведь тогда мое рождение, неважно, кем я окажусь, мальчиком или девочкой, превратилось бы в щекотливую проблему.
Поэтому родители решили, что с утра пораньше направятся в город. Там жил один «полусвятой», который, по слухам, мог точно определить пол будущего ребенка и при этом брал за услуги совсем немного; единственным условием было не афишировать его деятельность, и, получив такое обещание, он никому не отказывал. У отца не то чтобы совсем не было денег, по крайней мере, на сигареты хватало, поэтому десять с лишним юаней он решил взять с собой.
Если бы гадание вдруг показало, что я — девочка, то меня, согласно заранее утвержденному плану, тут же отдали бы другим людям.
Об этом они заранее договорились с двумя семьями из поселка у подножия горы. Одна семья согласилась выложить за меня два мешка батата; а другая — тридцать — сорок плиток черепицы. Крыша в нашем доме протекала практически полностью, так что новая черепица требовалась позарез.
Но в итоге родители решили, что более выгодно договориться с семьей, которая предлагает батат, в таком случае они бы сэкономили свое зерно, а продав зерно, купили бы уже не тридцать — сорок плиток черепицы, а больше.
Поскольку уже несколько месяцев родители с теми семьями не встречались, то теперь беспокоились, не поменяли ли те намерений.
— А что, если они передумали? — забеспокоилась мать.
Отец тяжело вздохнул, потом помолчал и наконец выговорил:
— Тогда отдадим за просто так тем, кому ребенок действительно нужен.
— Я столько намучилась, вынашивая дитя, не слишком ли жирно?
— Другого выхода все равно нет! Как ни крути, а растить для других еще одну невестку выше моих сил. Тебе самой-то это еще не надоело?
Мать тихонько заплакала.
— Чего ревешь? — принялся успокаивать ее отец. — К чему переживать о том, чего еще не случилось? Вдруг на этот раз будет пацан?
Спустя двадцать шесть лет, усевшись вечером напротив меня, двадцатишестилетней, вторая сестра пересказывала эту историю, с улыбкой смакуя детали тайного плана, который в тот год задумали мои родители.
А вот мне было не до смеха.
Хотелось бы посмеяться, но не получалось.
Сердце то и дело сжималось, словно по нему пропускали разряды тока.
Меня снова обуяло чувство жалости. Я жалела себя. Жалела за то, что еще до появления на свет моей судьбой успели распорядиться; а еще я жалела жителей Шэньсяньдина, которые в те годы так сильно мучились от нищеты…
2
Путь от Шэньсяньдина до волостной управы составлял около четырнадцати ли по горному серпантину, и все это под уклон. Поскольку дорога пролегала вокруг горы, то уклон был пологим. В тот год управа находилась аккурат на том месте, где прежде располагалось управление коммуны. Прямо за канцелярией в несколько рядов выстроились общежития, в которых проживали кадровики и работники. Канцелярия, равно как и общежития, находилась в серой кирпичной одноэтажке с красной крышей. Местным не нравилось строить здания из красного кирпича, для них это считалось плохой приметой. На самом деле народные обычаи ничего подобного не говорили, просто люди к такому не привыкли. Если бы дома целиком были серыми, это выглядело бы слишком монотонно, вот и решили все как один класть красную черепицу. «Культурная революция» уже завершилась, написанные известью на стенах лозунги исчезли за ненадобностью, стены отштукатурили, и теперь они снова стали сплошь серыми и выглядели как новенькие. В здании волостной управы разместились парикмахерская, общественная баня, медпункт и даже книжная лавка. Соответственно, рядом появились стоянка, небольшой садик и несколько цветочных клумб. В 1982 году на стоянке еще не было ни автомобилей, ни грузовиков, зато там уже имелись ручные тракторы-культиваторы. Через каждые три дня в поселке проводились ярмарки, и тогда стоянка заполнялась велосипедами, трехколесными тачками, ослиными упряжками, иногда здесь появлялись телеги, запряженные волами; на всем этом транспорте в поселок стекались крестьяне из близлежащих деревень. В местных деревнях лошадей практически не держали: поскольку они располагались в горной местности, то гораздо удобнее было перемещаться на ослах или волах.
По сравнению с деревней Шэньсяньдин волостной поселок выглядел красивым и людным.
Поскольку Чжан Цзягуй являлся человеком образованным, то в некоторых вопросах намного переплюнул деревенских мужиков. Когда-то он купил старый велосипед, затем подкопил деньжат, поменял велосипед сперва на один, потом на другой и наконец собственноручно собрал трехколесную тачку. И хотя она была самодельной, но отличалась прочностью и легким ходом.
Когда отец решил одолжить у Чжан Цзягуя его велотачку, тот расценил это не иначе как большую честь и с превеликой радостью как следует накачал все три колеса.
Помогая отцу усаживать мою мать, а точнее — мою мать и меня, сестры хранили молчание. Конечно же, они знали, зачем родителям вдруг срочно понадобилось в город. Поскольку все прекрасно понимали друг друга без слов, к чему было что-то говорить? К чему сыпать соль на рану? Прицеп заблаговременно застелили матрасом, а чтобы маме было еще комфортнее, вторая сестра подложила ей под поясницу две подушки. Разумеется, мне эти подушки пригодились тоже. В этом смысле мне повезло случайно, потому как обо мне уж точно не беспокоились.
Сестры стояли на пороге, провожая тачку взглядом.
— Надеюсь, будет мальчик, — сама себе сказала вторая сестра.
— Мне все равно скоро съезжать, так что без разницы, — равнодушно заметила старшая.
Вторая сестра, раскрыв рот, повернулась к старшей. Не находя слов, она глядела на нее так, словно видела впервые.
Отец аккуратно нажимал на тормоза, а накачанные колеса по инерции катили тачку вперед. Ширина дороги составляла три метра, с одной стороны ее защищал горный массив, а с другой она обрывалась глубоким ущельем; поверхность была отсыпана щебнем. Эту дорогу на добровольных началах построили члены народной коммуны, когда деревня находилась в статусе производственной бригады. По тем временам эта горная дорога считалась очень даже неплохой.
Когда тачка отдалилась от деревни всего на какую-то половину ли и скрылась за поворотом, со склона посыпались мелкие камешки. Отец обладал сильным инстинктом самосохранения и к тому же был сметлив, поэтому тут же затормозил. Задрав голову, он заметил на вершине человека — одной рукой тот обнимал кривой ствол дерева, а другой пытался что-то поддеть ломом. Это был не кто иной, как его будущий зять Чжан Цзягуй.
— Цзягуй! — закричал отец. — Как ты тут нарисовался? Какой леший тебя туда занес? Смерти моей захотел?
Чжан Цзягуй крикнул, что собрался убрать валун. В селе ему пообещали несколько саженцев плодовых деревьев, он подыскивал для них место и вот наконец нашел. Если ему удастся убрать валун, то на его месте можно будет пристроить саженцы. Еще он добавил, что тем самым заботится о моей старшей сестре, а заодно и о будущих детях, которые смогут лакомиться фруктами. Он прекрасно ладил с людьми, в каждой из деревень у него имелись друзья, готовые с радостью оказать ему помощь по первому зову.
— Это все замечательно, но надо быть аккуратнее! — гаркнул отец. — Будет большая беда, если упадешь сам или придавишь других. Не думаю, что детям так уж необходимы фрукты, а вот если сможешь обеспечить их рисом, я как дед буду рад.
— Не беспокойтесь, это не проблема! Времена нынче другие, теперь и у нас, крестьян, жизнь постепенно наладится. Вы главное никому не говорите, я ведь только что стал деревенским старостой, если народ узнает, что я вытворяю, так тут же на смех поднимет.
Перекинувшись таким разговором с Чжан Цзягуем, отец продолжил путь.
В тот день ярмарки в поселке не было, поэтому кругом царила тишина. До дня образования КНР оставалась половинка с лишним месяца, после «культурной революции» ассортимент товаров на ярмарках год от года становился все богаче, да и народу на них заметно прибавилось. В 1982 году крестьяне ждали этот праздник как никогда. Ведь земля теперь перешла к крестьянам, и народ наконец-то получил долгожданную свободу на частный труд. Что касается торговли сельхозпродукцией, то ее уже не душили как прежде, разрешалось даже устраивать распродажи зерна. Поэтому накануне дня образования КНР крестьяне попросили проводить ярмарки не один раз, а два раза в три дня. Другими словами, завтра и послезавтра намечались ярмарочные дни; само собой разумеется, в это время родители мелькать там не хотели.
Хотя ярмарки в тот день и не было, отец все равно постарался поставить тачку подальше от чужих глаз; как ни говори, светиться они не желали. Отец сходил в туалет, выкурил дешевую сигаретку, передохнул и снова сел за руль. От поселка до города дорога шла по равнине и не требовала столько усилий, как наполовину проделанный путь. С самого утра моя мать ничего не пила и не ела. Выпятив большой живот, она старалась особо не шевелиться, переживая, как бы не доставить отцу хлопот прямо в дороге.
В конце концов, не я ли доставляла им все эти хлопоты? В преддверии моего скорого появления на свет в родителях бродили смешанные чувства. Если бы я оказалась мальчиком, то и я, и они сделались бы безмерно счастливы. А что, если я окажусь девочкой? Ведь тогда на меня ляжет слишком большая вина. Но мало того что сами они не знали, кто именно у них родится, мне это тоже было неизвестно!
Отцу явно приходилось по вкусу то обстоятельство, что моя старшая сестра должна выйти замуж за Чжан Цзягуя. Хотя некоторым жителям Шэньсяньдина такая перспектива отнюдь не казалась радужной (в основном это касалось тех, кто мою сестру жалел), отец на полном серьезе полагал, что этот вопрос он, как человек прозорливый, продумал всесторонне. Во всем Шэньсяньдине, какую бы фамилию кто ни носил, среди неженатых мужчин Чжан Цзягуй в плане культурного уровня стоял выше всех. Обладая высокой образованностью, он и мыслил шире, и с людьми ладил гораздо лучше, чем парни помоложе. А то, что он был на целый календарный цикл старше, так и в том отец видел плюс — ведь благодаря этому Чжан Цзягуй будет любить его дочь еще сильнее. То, что Чжан Цзягуя избрали в деревенские старосты, тоже подтверждало прозорливость отца в отношении будущего зятя. Но больше всего его радовало, что фамилия у того Чжан, а не Хэ. Ведь в семьях, где оба супруга носили фамилию Хэ, рождались дети, которые по умственным способностям уступали сверстникам с любой другой фамилией, то же касалось и внешних данных. В Шэньсяньдине такое положение дел заметили лишь двое: мой отец и партсекретарь. Но хоть они и заметили это, говорить о своем открытии во всеуслышание не осмеливались, потому как опасались всеобщего гнева. Правда, можно сказать, что об этом знали не два человека, а два с половиной — половину составляла моя старшая сестра.
Вторая сестра как-то обмолвилась, что старшая сказала по этому поводу буквально следующее: «Лучше остаться незамужней, чем выйти замуж за однофамильца». Доказывает ли эта фраза, что она тоже что-то просекла? Учитывая, какой умной она была, думаю, так оно и было. Стало быть, саму ее будущий брак также вполне устраивал.
Крутить педали, передвигаясь по равнине, было гораздо тяжелее, чем съезжать с горы. Оставшиеся десять с лишним ли мой отец ехал, обливаясь потом. Добравшись до города, он едва переводил дух. Как-никак, ему тогда уже было под пятьдесят, и состояние его здоровья оставляло желать лучшего.
В это время на небольшой площади уездного города как раз проводилось открытое судебное разбирательство. Куда бы вы ни направлялись, вам в любом случае приходилось огибать эту площадь. Обстановка здесь стояла накаленная, повсюду мелькали представители народной вооруженной полиции. Через громкоговоритель мощным потоком лилась обвинительная речь, несколько раз в ней прозвучало выражение «так называемые прорицатели». В 1982 году в канун праздника образования КНР по всей стране развернулось движение по искоренению феодальных суеверий и установлению нового стиля общества.
У моего отца мурашки побежали по коже, он притормозил, чтобы узнать, кого именно тут судят. Прохожий, заметив в тачке полулежащую женщину на сносях, тут же обо всем догадался и с самыми добрыми намерениями принялся объяснять:
— А вы никак к прорицателю Ма? Так вон он стоит теперь перед всеми! За последние два года обманом заполучил больше тыщи юаней и стал причиной трагедий сразу в нескольких семьях, таких-то карать надо по всей строгости! Уезжайте и больше никогда не доверяйтесь этому шарлатану!
Не сворачивая, отец быстро направил свою тачку подальше от этого места: он думал только о том, как бы не навлечь на себя неприятности.
Моя мать тоже слышала все это. Она насмерть перепугалась, словно их с отцом неожиданно настиг раскат грома. Но оставим ее в стороне и поговорим об отце, который по своей натуре был удивительно противоречивой личностью. Как можно было преклоняться перед культурой и в то же время верить каким-то «прорицателям»? Неужели мастерство всяких бродячих шарлатанов он тоже относил к категории культуры? Спустя двадцать шесть лет я по-прежнему недоумевала на сей счет, но за расспросами к отцу так и не обратилась.
Едва отец миновал две улицы, как в тачке заголосила мать. Она собиралась родить меня прямо здесь. Отец растерялся и, не зная, что делать, заголосил:
— Кто-нибудь, помогите, жена рожает!
Тачку тут же окружили, какая-то женщина велела отцу следовать за ней, чтобы поскорее разместиться у нее дома. Отец весь обмяк, он больше не в силах был крутить педали, но нашелся мужчина, который ему помог. Оказалось, все остальные ту женщину знали и понимали, что в сложившейся ситуации роженице могла помочь только она.
С помощью добрых людей мою мать определили в дом той женщины.
Благодаря богатому опыту последней мать родила меня прямо у нее на кровати, испачкав кровью чужие простыни.
Когда женщина вышла на улицу и объявила отцу, что у него родилась дочь, тот спиною прилип к стене. Сказать точнее, он сполз по стене на землю. Большими черными руками с узловатыми пальцами крепко-накрепко закрыл он худое лицо и разрыдался.
Та женщина и все, кто стоял рядом, решили, что это плач долгожданного облегчения, что мой отец плачет от радости.
— Земляк, мать и дитя в безопасности, принимайте поздравления! Сегодня переночуете у меня. Я попрошу соседку позаботиться о вас, если что-то понадобится, обращайтесь к ней. А я сегодня на дежурстве, с вами остаться не могу. Не переживайте, если что, соседка сразу меня позовет.
С этими словами она быстренько заварила кашу из чумизы, добавила в нее пару яиц и бурый сахар, выложила на тарелочку сдобренные кунжутным маслом соленья, а еще попросила соседку сходить за кунжутными лепешками и паровыми пирожками.
На следующий день, когда женщина вернулась с дежурства, моих родителей она уже не застала. В доме осталась лишь бабушка-соседка, на руках которой сладко спала я.
— В жизни не видела таких людей! — принялась объяснять она. — Ранним утром наспех проглотили пару ложек и ни слова не говоря, словно немые, ушли! Но будь они даже немыми, могли хотя бы жестами выразить благодарность. Я было выскочила следом, да на кровати осталось же дитя. Где уж мне на моих маленьких ножках угнаться за трехколесной тачкой?
Оторопев, женщина приняла меня из рук соседки и, пристально посмотрев, произнесла:
— Бедное дитя, то есть твои родители тебя бросили.
Да, мои родители меня бросили.
Спустя двадцать шесть лет, то есть в 2008 году, у меня наконец-то появилась возможность задать отцу кое-какие вопросы.
— Папа, на обратном пути в Шэньсяньдин моя мама плакала?
Это то, что мне хотелось узнать больше всего.
Для меня это значило очень много.
Отец сказал, что, когда они выехали из города, на небе собрались тучи, вот-вот должен был полить дождь. Единственное, о чем он тогда думал, так это как бы побыстрее добраться до дома. Не оборачиваясь, он безостановочно крутил педали, поэтому и не знал, плакала моя мама или нет.
В общем, для себя я так поняла, что не плакала.
А вот я готова была разрыдаться в любую секунду.
— Может, пока она ехала, то и плакала, — продолжил отец, — ведь порой на душе так тошно, что человек ни звука не издает, а слезы сами собой льются. Ты же все-таки ее кровиночка, она старалась, вынашивала тебя, а в итоге даже подержать на руках не пришлось — разве не горько?
— А тебе было не горько? — спросила я.
— Нет, — нисколько не колеблясь, ответил отец.
Я даже оторопела.
А отец важно продолжил:
— Мы оставили тебя в городской семье. По одной только обстановке видно было, что та женщина — важная птица. Так что, на наш взгляд, мы поступили очень правильно и никакой вины у нас перед тобой нет, верно же говорю?
Верно. Родители и правда оставили меня у важной птицы. Такой расклад был гораздо лучше, чем если бы меня отдали кому-то за два мешка батата или тридцать — сорок плиток черепицы, не говоря уж о том, если бы меня привезли обратно в Шэньсяньдин, после чего в нашей семье вместо двух девок стало бы три, а в деревне прибавилась бы еще одна крестьянка с фамилией Хэ.
Лично для меня оказаться брошенным ребенком счастьем никак не назовешь, однако, разумеется, мне следовало благодарить родителей за их мудрость и решимость.
Размышляя об этом, я не могла не признать, что дело обстоит именно так.
Поэтому, чтобы больше не попадать в дурацкое положение, задавать подобные вопросы я перестала.
По рассказу отца, едва они миновал поселок, вдруг полился дождь, да не абы какой, а настоящий ливень. Между тем они уже заехали на гору, дорога все время вела вверх, прятаться от дождя было негде. Они с матерью промокли до нитки, отец от усталости ехать никуда не желал.
Когда они уже подъезжали к Шэньсяньдину, то натолкнулись на заглохшую полицейскую машину. Промокший, как и они, полицейский попросил отца подтолкнуть машину — под ее колесами почва просела, чего в прежние годы практически не случалось. Без лишних слов отец принялся помогать, иначе его тачке все равно было бы не проехать. Машина свое уже отработала, у нее даже заднего стекла не было. Пока отец толкал ее, сквозь ряд железных прутьев вдруг увидел полное отчаяния и безысходности лицо Чжан Цзягуя. Не дожидаясь, пока отец спросит, что случилось, Чжан Цзягуй заговорил сам:
— Дядюшка, прости, не стать мне теперь твоим зятем. Пусть Сяоцинь забудет меня и найдет другого. Я человек конченый, на мне можно поставить крест…
Когда полицейская машина выбралась из ямы, отец плюхнулся в лужу.
Чжан Цзягую все-таки удалось выкорчевать лежавший на вершине валун. Образовавшаяся на его месте лунка и в самом деле прекрасно подходила под посадку фруктового дерева или нескольких кукурузных зерен. Однако сбыться его мечтам было не суждено.
Скатившийся с горы валун попал в быка, тот свалился в ущелье и разбился насмерть. Когда в их бригаде распределяли общественное имущество, то с этим быком возникла загвоздка: кому следовало его отдать, было непонятно, а забить, чтобы распределить мясо и шкуру, деревенские не решились. Поскольку бык так и остался общей собственностью, кормили его по очереди, соответственно, по очереди использовали и для тяжелых работ.
На тот момент он был в самом расцвете сил…
