пер. с яп. Е. А. Рябовой
.– 288 с.
Кадзии Мотодзиро
Зимние мухи
Какие они, эти зимние мухи?
Еле-еле ползают. Подносишь к ним палец, но они и не думают шевелиться. Кажется, что они уж и не смогут летать, но нет, все же взлетают. Где же они растеряли назойливость и проворство, что так раздражали летом? Цвет блеклый и темный, крылья жалко повисли. Брюшко, набитое грязными внутренностями, узкое, как бумажная веревка. Не обращая никакого внимания на нас, они еле шевелятся на постельном белье.
Я думаю, что многие из нас не раз видели этих мух зимой и ранней весной. Это зимние мухи. Я решил написать об этих созданиях, переживших прошлую зиму в моей комнате, короткий рассказ.
1
С приходом зимы я начал принимать солнечные ванны. Моя гостиница находилась в низине между гор, солнце здесь часто сменялось тенью. Почти все утро низина была залита солнечным светом. А как только время переваливало за десять часов, солнце заходило за гору, и солнечные лучи попадали только на мое окно. Открыв окно и задрав голову, я смотрел, как в небе суетливо носятся светящиеся точки — слепни и пчелы. Несколько отливавших серебром паутинок медленно поплыли по воздуху, изогнувшись, словно натянутый лук. (А на паутинках маленькие божества! На каждой по паучку. Видно, так они переправляются с одного конца низины на другой.) Насекомые. Повсюду насекомые. Стоит ранняя зима, а они снуют туда-сюда, словно ткут что-то в небе. Солнечный свет подкрался к ветвям дубов. И от этих ветвей поднимается что-то белое, напоминающее пар. Может быть, это иней тает? Может, растаявший иней превратился в пар? Вовсе нет, это насекомые. Это стайки крохотных насекомых. На них упали лучи света.
Я разделся по пояс и высунулся в открытое настежь окно, чтобы посмотреть на небо над низиной, бурлившее, словно вода в заливе. И тогда появились они. Они обычно приходили с потолка моей комнаты. Еле-еле ползли по тени, но стоило им опуститься к свету, как в них возрождалась жизнь. Они доползали до моей ноги, останавливались, поднимали передние лапки, будто собирались почесать под мышками, потирали одну лапку о другую, а затем бессильно подлетали вверх, сцепляясь друг с другом. Меня трогало то, что солнечный свет является для них такой радостью. В любом случае они оживали только в лучах света. И все то время, что окно оставалось открытым, они не делали и шага в тень. Они резвились в лучах солнца, медленно ползущих по комнате, пока оно не исчезало. Они даже и не пытались вылететь из комнаты наружу, где бешено носились слепни и пчелы, подражая почему-то такому больному, как я. Что же за поразительная «жажда жизни»! В лучах солнечного света они даже спаривались. Вот эти полуживые, почти высохшие мухи!
Каждый день, как по расписанию, я наблюдал за ними во время приема солнечных ванн. Я не убивал их из легкого любопытства, да и еще, пожалуй, из-за привычки видеть их рядом. Не было и злых пауков, заманивавших мух в свои сети, как это бывало летом. Можно сказать, что никакой угрозы со стороны внешних врагов не было. Однако почти каждый день я недосчитывался одной или двух. Я не смог найти иной причины их смерти, кроме бутылки с молоком. Не допив молоко, я обычно ставил бутылку на свет. И несколько мух, забравшись внутрь, как правило, там и оставались. Они карабкались по внутренней поверхности бутылки, волоча за собой шлейф налипшего молока, однако, не добравшись и до середины, без сил падали вниз. Иногда я видел такие сцены, и в тот самый момент, когда я думал, что она сейчас упадет, муха и сама понимала, что ей не выбраться, переставала бороться и падала вниз. Возможно, наблюдать за этим было жестоко с моей стороны. Однако из-за меланхолии у меня совсем не возникало желания им помочь. И каждый день прислуга гостиницы выбрасывала утонувших мух. А я каждый раз забывал закрыть бутылку крышкой. Наступал новый день, и вот опять одна, другая муха забиралась в бутылку, и все повторялось заново.
Наверное, я уже достаточно обрисовал образ «человека, наблюдающего за мухами и принимающего солнечные ванны». И после описания своих солнечных ванн мне хочется написать о другом своем образе: «человека, принимающего солнечные ванны и при этом ненавидящего солнце».
Я жил там уже вторую зиму. Я приехал в горы вовсе не потому, что мне этого хотелось. Я хотел побыстрее вернуться в город. Я все думал, как бы вернуться в город, и вот наступила уже вторая зима, а я был по-прежнему здесь. Время шло, а моя «усталость» все не оставляла меня. Каждый раз, когда я думал о городе, моя «усталость» живописала мне улицы, наполненные отчаянием. Время шло, но ничего не менялось. Дата, которую я определил вначале как день возвращения в город, уже канула в Лету, не оставив и следа. И даже принимая солнечные ванны... нет, не так: именно тогда, когда я принимал солнечные ванны, я думал лишь о том, как же я ненавижу это солнце. Вряд ли оно оставит меня в живых. Оно пыталось меня одурачить при помощи восхитительной иллюзии жизни. Ах, это солнце! Оно раздражало, как назойливая любовь. Вместо того чтобы быть для меня теплым и просторным, как меховая одежда, оно давило на меня, словно смирительная рубашка. Словно безумец, я мучился, пытался разорвать ее, я горячо желал свободы, которую мог мне дать лютый холод, забрав взамен мою жизнь.
Вероятно, на солнце я испытывал подобные чувства из-за каких-то физиологических изменений в организме: что-нибудь вроде активной циркуляции крови и замедленной работы мозга. Удовольствие, которое смягчало острую печаль и согревало теплом сердце, в то же время вызывало тягостную неприязнь. И после того, как я уходил с солнца, эта неприязнь изматывала мое больное тело невыразимой, бессмысленной усталостью. Вероятно, протестуя против этой неприязни, я породил в своем сердце ненависть.
Однако я ненавидел не только это, я ненавидел эффект, который солнце оказывало на пейзаж за окном.
Последний раз, когда я был в городе — это было накануне зимнего солнцестояния, — с каждым днем я все больше тосковал по картине заходящего солнца, которую видел из своего окна. Когда я наблюдал за тенями, заполнившими все вокруг, во мне, подобно пятнам туши, расплывалось сожаление и раздражение. Я задыхался оттого, что вот-вот увижу заход солнца, в тревоге метался по улицам, которые постепенно теряли очертания.
Теперь во мне не осталось былой привязанности к солнцу. Я не отрицаю счастья, которое испытываешь при виде освещенного солнцем пейзажа. Я лишь говорю о том, что это счастье теперь меня ранит. И я его ненавижу.
На противоположной от меня стороне низины, на горном склоне растет густой лес криптомерий. Обман солнечных лучей я чувствовал особенно явственно, когда наблюдал за этими деревьями. Когда их освещал яркий дневной свет, они казались беспорядочным буреломом из верхушек деревьев. Однако с наступлением вечера, когда на лес с неба падали отраженные лучи, было видно каждое дерево по отдельности, на разном расстоянии и высоте. Каждое дерево выражало собой непогрешимое достоинство, молчаливо занимая свое место в ряду. И местность, казавшаяся беспорядочной днем, теперь в моих глазах выглядела как строгие ряды вершин криптомерий. На краю ложбины среди вечнозеленых дубов и литокарпусов затесалось одно дерево с опавшей листвой, на его голых ветвях висели пунцово-красные плоды. Днем этот цвет был белесым и блеклым, словно бы плоды были присыпаны мукой. Но с наступлением вечера плоды блестели ярко, приковывая к себе взгляд. Я не говорю, что каждой вещи присущ свой цвет. Не это я называю обманом. Но в прямых солнечных лучах есть то, что я бы назвал пристрастностью. Они вырывают один цвет из правильной гармонии множества окружающих его цветов. И не только это. Они полностью отражают свет. Тень на контрасте с ярким светом начинает казаться кромешной тьмой. Цвета становятся мутными. И все эти проделки лучей создают солнечный пейзаж. И есть в нем расслабленность чувств, вялость нервов, обман разума. И все это стоит за так называемым счастьем. Возможно, это и есть условия того, что в мире принято считать счастьем.
Я переменил свои взгляды и теперь с нетерпением ждал захода солнца, когда, согласно неукоснительному правилу, низина начнет погружаться в прохладу, а солнцу останутся лишь считаные минуты на земле. После того как солнце заходило, оставался лишь отраженный свет, падающий с неба и придававший белый отблеск лужам на дороге. Возможно, для кого-то эта картина не была олицетворением счастья, но она давала отдых моим глазам и очищала сердце.
— Эй ты, вульгарное светило! Исчезни! Сколько бы ты ни дарило свою любовь природе, как бы ни оживляло моих мух, ты не можешь одурачить меня. Я плюю на твоих почитателей! При первой же возможности обязательно пожалуюсь на тебя врачу.
Стоило мне оказаться на солнце, как ненависть начинала закипать во мне. Однако что за поразительная «жажда жизни»! Я никак не мог оторвать взгляда от того, как эти существа ценят свою жизнь. Попав в бутылку, они карабкаются вверх и падают, вновь карабкаются вверх и вновь падают.
Наконец-то солнце начало уходить. Оно спряталось за высокий литокарпус. Прямые солнечные лучи преломлялись. И тени от моих мух, и тень от моих ног приобретали удивительную яркость. Закутавшись в кимоно на вате, я закрывал окно.
Вторую половину дня я обычно проводил за чтением. И вот они опять. Мухи ползали по книге, которую я читал, и каждый раз, когда я переворачивал страницу, кто-нибудь из них оставался между страниц. До чего же медлительны. И не просто медлительны: они падали на спину и мучительно перебирали лапками, словно их придавило балками. Я и не думал их убивать. И все же порой, особенно во время еды, их медлительность начинала меня раздражать. Когда они собирались на моем столе и я пытался отмахнуться от них палочками, мне самому приходилось это делать как можно медленнее. В противном случае можно было случайно раздавить одну из них, испачкав кончики палочек. А еще от щелчка палочки они могли упасть в мой суп.
Последний раз за день я видел их вечером, когда ложился спать. Они словно бы прилипли к потолку. Не шевелились, просто сидели на потолке как неживые. — Даже когда я видел, как мухи резвятся на солнце, у меня было ощущение, что это дохлые мухи воскресли, чтобы еще раз поиграть. Прошло уже несколько дней после того, как они сдохли, их внутренности уже успели иссохнуть, а тельца — запылиться, и вот теперь они воскресли, чтобы повеселиться без зазрения совести прямо у меня на глазах. Эта фантазия разыгрывалась в полной мере, стоило только бросить взгляд на этих существ. Казалось, что так оно и случилось на самом деле. И сейчас они опять неподвижно сидели на потолке. Словно бы и впрямь умерли.
Прежде чем заснуть, лежа на подушке, я смотрел на своих мух; они напоминали мне иллюзию, душу пропитывала ночная тоска. Зимняя ночь в горной гостинице, в которой кроме меня не было других постояльцев. Во всех комнатах были погашены лампы. Чем глубже ночь, тем сильнее меня охватывало чувство, будто я на заброшенных развалинах. В темноте среди унылых фантазий я могу разглядеть лишь одно место, но так четко, что становится даже страшно. Глухой ночью, разнося запах моря, бурлит горячий источник с прозрачной водой на краю низины. И от этой картины ощущение того, что я оказался на развалинах, становится еще острее. — Я смотрю на мух на потолке, и мое сердце чувствует глубокую ночь. Мое сердце простирается в ночи. Лишь в одной комнате нет сна. Это моя комната. — Я мысленно возвращаюсь в свою комнату, на потолке сидят они, неподвижно, словно бы неживые. Я возвращаюсь сюда с чувством одиночества.
Огонь в очаге стал затухать, запотевшие оконные стекла сверху уже прояснились. Я смотрю, как на стекле появляется рисунок, похожий на рыбью икру. В самую первую зиму было точно так же, на запотевших окнах, как и теперь, за несколько мгновений появлялся такой же рисунок. В углу комнаты на полу валяется несколько пустых склянок из-под лекарств, покрытых тонким слоем пыли. Апатия. Нерешительность. А может быть, именно моя болезненная меланхолия поддерживает жизнь даже в этих зимних мухах, которые поселились не в какой-нибудь другой комнате, а именно у меня. Когда же всему этому наступит конец?
Стоит только задуматься над этим, как наступает бессонница. Когда мне не заснуть, я рисую в своем воображении картину спуска на воду военного судна. А затем одно за другим вызываю в памяти стихотворения из сборника «Сто стихотворений ста поэтов» и размышляю над их смыслом. И в конце концов, когда темы для размышлений исчерпаны, представляю себе жестокие способы самоубийства. При помощи всего этого я пытаюсь вызвать сон. Одинокая комната в горной гостинице. Комната, на потолке которой неподвижно сидят они, словно неживые.
2
Стоял теплый и ясный день. После обеда я пошел в деревню на почту отправить письмо. Я устал. Нужно было спуститься вниз с горы, а на обратном пути до гостиницы идти по дороге вверх не меньше трех или четырех тё . По дороге обратно я встретил автобус. Увидев его, тут же поднял руку. А затем сел в него.
Среди своих собратьев, курсирующих по сельским трактам, этот автобус сам говорил о себе. Все пассажиры, сидевшие за темными шторками, как один смотрели вперед, багаж был привязан к машине конопляными веревками, свисая до самых грязевиков и подножек. — По этим внешним особенностям можно было с первого взгляда определить, что автобус направляется в порт в южной оконечности полуострова за одиннадцать ри отсюда и ему придется преодолеть впереди перевал в три ри подъема и столько же спусков. И я сел именно в этот автобус. До чего же неподходящим пассажиром я был! Я ведь был просто человеком, уставшим по дороге на почту.
Солнце уже клонилось к закату. У меня не было никаких впечатлений. Я чувствовал лишь мерное покачивание, усиливавшее мою усталость.
Несколько раз дорогу автобусу уступали деревенские жители, возвращавшиеся с гор с сетками за плечами, я увидел несколько знакомых лиц. Меня все больше занимало ощущение «неопределенности собственных желаний». Именно оно стало превращать мою усталость во что-то совершенно иное. Наконец перестали попадаться и местные жители. Дорога шла через глухой лес. Показалось заходящее солнце. Звуки низины остались за спиной. По обе стороны дороги тянулась аллея из криптомерий. Прохладный горный воздух стал просачиваться внутрь. Автобус нес меня высоко в небеса, словно ведьмина метла. Куда же мы направляемся? Выехав из туннеля, проходившего через перевал, мы окажемся на юге полуострова. И до моей деревни, и до следующей гостиницы на горном источнике по три ри дороги вниз. Я попросил остановиться. А затем вышел в покрытых сумерками горах. Зачем? Это знает только моя усталость. Мысль о том, что меня, слабого и беспомощного, одного бросили в уединенных горах, вызвала у меня улыбку.
Сойки несколько раз взлетали из-под ног, изрядно напугав меня. Дорога вилась мрачноватым горным серпантином, сколько бы я ни шел, нигде не открывалось панорамы. Когда солнце скрылось за горами, мое сердце наполнилось страхом. Испугавшись, что рядом с ними оказалось нечто огромное, сойки вспархивали и перепрыгивали по уже облетевшим дзельквам и ветвям дуба.
Наконец-то я увидел долину. Она была еще далеко. Ее густо покрывали верхушки криптомерий, напоминающих клетки. Какая же она огромная! В дымке зависло множество крошечных водопадов, беззвучных, с неподвижной водой. На дне низины, таком глубоком, что при виде его начинала кружиться голова, вилась прохладная белая дорожка, словно след от полозьев деревянных салазок. Солнце зашло за гребень горы. Тишина, будто под водой, теперь воцарилась в долине. Ничто не двигалось, ничто не издавало звуков. Эта тишина напоминала сны, казалось, что происходящее — сон.
«Если я останусь здесь, пока не зайдет солнце, какое восхитительное одиночество смогу почувствовать, — подумал я. — В гостинице уже приготовили ужин и ждут меня. А я не знаю, что дальше будет со мной этим вечером».
Я представил свою брошенную грустную комнату. Каждый вечер, в час ужина, я страдал там от жара. Не снимая одежды, я заползал в кровать. И все равно мне было холодно. Я трясся от холода и вызывал в памяти свои осенние купания в горячих источниках. «Как было бы хорошо погрузиться теперь в горячую воду!» Я представлял, как спускаюсь по лестнице и иду к источнику. Однако даже в своем воображении я не хотел снимать одежду. Прямо в одежде я забирался в горячую воду. Я терял точку опоры. Я погружался, пуская пузыри, ложился на дно купальни с водой, словно утопленник. Всегда я представлял одно и то же. И ждал, когда озноб схлынет, словно морской отлив.
Вокруг постепенно стемнело. После того как ушло солнце, остался лишь блеск, словно от воды, а затем на чистом небе появились яркие звезды. Горящая сигарета, которую я сжимал холодными пальцами, освещала сумерки. Этот свет был таким одиноким в необъятной пустоте вокруг. Долина погружалась в темноту. Кроме этого огонька, во всей низине не было видно ни одного фонаря. Холод стал постепенно пронизывать мое тело. Я не смог защититься, и он проник глубоко внутрь; я прятал руки под мышками, но замерз уже так, что это совсем не помогало. Однако я почувствовал, что темнота и холод придали мне храбрости. Я за секунду принял решение — пройти три ри до следующего источника. Отчаяние, или нечто похожее на него, подступило совсем близко, вселяя в мое сердце надежду. Будь то усталость или меланхолия, она исчезла, превратившись в надежду, а я, как всегда, должен был стать ее жертвой и пройти путь до конца. Вокруг совсем стемнело, и когда я наконец-то тронулся в путь, я уже вооружился мыслями, совершенно отличными от тех, что были при свете.
Я шел, рассекая холодный воздух и темноту. Тело ничуть не согрелось. Порой я чувствовал, как воздух ласкает щеки. Сначала я думал, что виной тому жар, а может быть, изменения, которые происходят в организме при сильном холоде. Но затем я понял, что это теплый от солнца воздух, местами еще оставшийся на дороге. Я стал думать, что солнечный дневной свет явственно существует и в этой холодной темноте. Темнота, в которой не было ни единого фонаря, стала вызывать у меня странные чувства. Я вдруг понял: когда мы, люди цивилизации, зажгли лампу, именно при ее свете мы впервые смогли осознать, что такое ночь. Несмотря на абсолютную темноту, я испытывал такое чувство, словно стоит день. Небо, в котором сверкали звезды, было голубым. Я различал дорогу так же, как и днем. Тепло, пропитавшее эту дорогу, обостряло ощущения.
Вдруг за спиной раздался звук, напоминающий порыв ветра. В надвигающихся лучах света галька на дороге отбросила тени в виде зубов. Я посторонился, и машина, не обратив на меня никакого внимания, промчалась мимо. Я рассеянно стоял несколько минут. Немного погодя машина появилась на дороге, за следующим поворотом. Однако мне показалось, что это была вовсе не машина, а огромная темнота с фарами, которая неслась все дальше и дальше. Когда огни исчезли, словно сон, и вернулась холодная темнота, я, несмотря на голод, продолжил свой путь.
«Какое тягостное отчаяние навевает эта картина! Я иду, подчиняясь своей судьбе. Это и есть мое истинное я, сейчас я не чувствую обмана, который был при свете солнца. Я бреду по темной дороге, и мои нервы напряжены до предела, но именно сейчас я полон решимости. Как же это приятно! Тьма, словно наказание, лютый холод, от которого готова лопнуть кожа. Благодаря этому моя усталость становилась приятной, и я ощущал неведомый прежде трепет. Иди! Иди! Пока не упадешь, ты должен идти».
Я жестко подгонял себя. Вперед. Иди вперед! Иди вперед, пока не умрешь.
Поздно вечером, изнемогая от усталости, я оказался на южном краю полуострова, прямо перед морским портом. Я выпил сакэ. Однако на душе было тоскливо, и я даже не почувствовал хмеля.
Густой запах смолы и машинного масла, смешавшись с насыщенным запахом морской воды, завис в воздухе. Швартовые тросы скрипели, словно дыхание кораблей, и убаюкивающий звук плещущихся о борта лодок волн звучал над темной водой.
— Нет ли здесь моего знакомого N?
С берега, нарушая неподвижность воздуха, доносился игривый женский голос. С кормы огромного стотонного парохода, над которым лениво и сонно покачивался фонарь, кто-то, не видимый мне, отвечал женщине, хотя слов я не разобрал. У него был густой бас.
— Нет ли его здесь? N не здесь?
Я решил, что эта женщина продает себя морякам с кораблей. Я навострил уши, но бас, отвечавший ей, по-прежнему говорил что-то неразборчивое, так же строго, как и прежде. Наконец женщина, похоже, сдалась и ушла.
Я смотрел на уснувший порт и перебирал в памяти воспоминания о круговороте событий этого вечера. Я шел по горной дороге, и мне казалось, что я уже должен был пройти три ри, но дорога так и не кончалась, как вдруг на глаза мне попалась электростанция, а вслед за ней и внизу в долине показались вереницы фонарей, приветствовавших друг друга. Я решил, что это фонари местных крестьян, которые направлялись к источнику. Значит, сам источник был уже рядом. Подбодряя себя таким образом, я прибавил шагу, но оказалось, что цель была еще далеко. Когда я наконец-то добрался до селенья с источником и вместе с местными крестьянами залез в общий бассейн с горячей водой, чтобы отогреть окоченевшее и уставшее тело, я ощутил такой удивительный покой... — Мне кажется, что слово «воспоминания» самое подходящее в этой ситуации. Для событий одного только вечера этих воспоминаний оказалось даже слишком много. Однако это еще не было концом. Я осмелел и, сам не сознавая того, подчинился ненасытному жестокому влечению, которое гнало меня дальше, вновь на ночную дорогу. Я с трудом представлял цель, впервые услышав название места, куда должен был идти к следующему источнику, расположенному в двух ри от этого. На сей раз я окончательно заблудился, не знал, что делать, и не смог придумать ничего иного, как сесть на корточки в кромешной тьме. К счастью, в такой поздний час мимо проходила машина, я остановил ее и, изменив планы, приехал в этот портовый городок. Куда же я отправился после? Движимый особым чутьем, я направился в веселый квартал, дома в котором стояли по обе стороны дока. По улице шла компания загулявших моряков, крепко державшихся друг за друга, словно они были связаны морскими водорослями, они покачивались и подтрунивали над набеленными проститутками. Сделав круг, я дважды прошел по одной улице и наконец зашел в один дом. Я влил в свое усталое тело горячего сакэ. Однако не опьянел. Женщина, которая наливала мне сакэ, вела разговор об улове сайры. Там были крепкие здоровые женщины, какие и нужны морякам. Одна из них предложила остаться у нее на ночь. Я заплатил деньги за сакэ, спросил, где порт, и вышел на улицу.
Я наблюдал, как неподалеку от берега мигает поворотный маяк. Ночь напоминала длинный свиток. Звук соприкасающихся бортов лодок, звук натянутых швартовых канатов, сонные фонари на кораблях, все вокруг было темным, тихим и вызывало умиление. Я раздумывал, поискать ли где-нибудь ночлег или вернуться к той женщине, в любом случае, моя душа, прежде наполненная ненавистью, нашла покой на этом пирсе. Я долго там стоял. Я всматривался в спокойную морскую темноту, пока меня не охватила какая-то неприятная дремота.
Я изменил свои планы. Решил остаться на три дня в порту и посетить местные источники. В цвете и запахе южного светлого моря для меня было что-то грубое и небрежное. Вид вульгарной и грязноватой долины захватил меня. Я понял, что пейзажи моей деревни мне надоели, одни горы да низины, а мое сердце не могло найти покоя и открыться надежде. Три дня спустя я вернулся в свою деревню для того, чтобы захлопнуть створки своего сердца.
3
Мне стало хуже, пришлось на несколько дней вернуться в постель. Не было сожалений, я только думал, что если об этом узнает кто-нибудь из моих знакомых, то будет переживать.
И вот, в один из дней я вдруг понял, что в моей комнате не осталось больше ни одной мухи. Это открытие меня очень удивило. Я задумался. Вероятно, пока меня не было, окна не открывали, не пускали внутрь солнца, никто не растапливал огонь, не согревал комнату, и они просто умерли от холода. Это было похоже на правду. Одним из условий, благодаря которому они оставались в живых, была моя добродетельная и уединенная жизнь. И когда я сбежал из своей унылой комнаты и мучил свою душу и тело, они действительно умерли от голода и холода. Эта мысль навевала тоску. Не то чтобы я сожалел об их смерти, а просто почувствовал, что и надо мной, вероятно, есть какая-то сила, которая поддерживает во мне жизнь, а когда-нибудь может и убить. Мне показалось, что я увидел ее широкую спину. Никогда прежде у меня не было фантазий, которые могли так покоробить меня. Я почувствовал, что моя жизнь от этой фантазии становится все более унылой.
