Восемьдесят восьмая ночь: избранная проза / Дадзай Осаму : составление Т. Л. Соколовой Делюсиной; пер. с яп. — СПб : Издательский дом «Гиперион», 2022. — 400 с.
.– 400 с.
Восемьдесят Восьмая ночь
Смирись же, дряхлый дух, и спи, как зверь лесной!
Ш. Б.
Касаи Хадзимэ — писатель. Он крайне беден. В последнее время Касаи не покладая рук пишет бульварные романы. Однако разбогатеть у него никак не получается. Он весь измучился, извелся от отчаяния и в итоге поглупел. Теперь он ничего не понимает. Впрочем, нет, хотя и сказано, что Касаи ничего не понимает, это неправда. Кое-что он все же понимает: что на шаг впереди начинается темнота. Но кроме этого больше ничего не понимает. А если вдруг приходит в себя, то ощущает себя в полной растерянности и не понимает даже, где он: в горах, в поле или на улице, — и он не может отделаться от ощущения, что вокруг царит лишь что-то недоброе, враждебное, но тем не менее он должен идти дальше. Понимая при этом только одно: еще шаг — и впереди начинается темнота. Осторожно, медленно-медленно идет он дальше, больше ничего, кроме этого, не понимая. Упорно, не сдаваясь, медленно-медленно продвигается еще на один шаг. И ничего не понимает. Раз за разом преодолевая страх, нарочито развязной походкой продвигается еще на один шаг вперед, не понимая, где же это он, ведь вокруг ни звука. Вот в таком безмолвном кромешном мраке и существует Касаи.
Нужно идти дальше. Даже если ничего не понимаешь, нужно постоянно быть в движении, продвигаться вперед хотя бы на шаг, на крохотный шажок. А если будешь стоять в задумчивости, скрестив руки на груди и опустив голову, если хотя бы на миг позволишь себе поддаться апатии и сомнениям, тут же получишь по голове кувалдой, разом нахлынет все то враждебное, что тебя окружает, и твое тело в мгновение ока будет изрешечено. Касаи не мог отделаться от этой мысли. И потому он медленно-медленно, шаг за шагом, осторожно, упорно, покрываясь липким потом, продолжал идти сквозь кромешный мрак. Прошло десять дней, потом три месяца, год, два года, а он все так же шел и шел. Жил в непроглядном мраке. Нужно идти дальше. Если не хочешь умереть, нужно продолжать идти. Какой-то абсурд. Естественно, Касаи это тоже уже надоело. Но и врать себе, что все пути закрыты, было нельзя. Ведь можно идти дальше. Можно жить. Даже в непроглядном мраке видно хотя бы на шаг вперед. Можно продвигаться хотя бы на шаг вперед. Это не опасно. Все время продвигаясь только лишь на шаг, не ошибешься. Это кажется абсолютно надежным. Но почему же окружающий пейзаж именно такой? Никак не меняющийся, бесконечно, беспросветно мрачный? Да-да, он абсолютно, ни капельки не меняется. Что нет света, это понятно, но ведь даже бурь здесь не бывает. Вот так продвигаясь в темноте — наощупь, наощупь, каждый раз всего лишь на шаг, подобно гусенице, — Касаи в какой-то момент осознал, что сходит с ума, не испытав при этом никакого волнения. Никуда не годится. Разве это не прямая дорога на эшафот? Разве, вот так еле-еле продвигаясь вперед, он не окажется вдруг в ужасающей пропасти саморазрушения? Может, крикнуть во весь голос? Но, как это ни печально, застарелое раболепие привело к тому, что Касаи забыл свой собственный язык. Крикнуть не получалось. Попытаться бежать? Убьют — ну и пусть. Почему человек должен жить? Эта наивная мысль внезапно всплыла у него в голове, и вот, когда ему вконец надоело брести в кромешной тьме, он взял все имевшиеся у него деньги и отправился в путешествие. Дело было в начале мая. Если этот побег будет ошибкой, убейте меня! Даже убитый, я, наверное, буду улыбаться. Здесь и сейчас я разорву оковы покорности и, даже если из-за этого окажусь в самом ужасном аду, я не буду жалеть. Хватит. Я больше не могу раболепничать. Свобода!
Так решив, Касаи отправился в путь.
Почему он выбрал Синсю? Да просто он больше ничего не знал. У него были две знакомые женщины — одна в Синсю, другая в Югаваре. Знакомые-то знакомые, но ни с одной из них он не спал. Собственно, он знал только их имена. Обе женщины служили горничными в гостиницах. И та, которая жила в Синсю, и та, которая жила в Идзу, были скромными и с хорошим вкусом и всячески заботились о не слишком общительном Касаи. В Югаваре он не был три года. Может быть, его знакомая уже и не работает в той гостинице. А если так, то и нет никакого смысла туда ехать. В Синсю же, на горячие источники Камисува, он ездил прошлой осенью, чтобы закончить очередной второсортный роман, и провел в гостинице несколько дней. Наверняка его знакомая по-прежнему там.
Хочу сделать что-нибудь нелепое. Отбросить сомнения и сделать что-нибудь нелепое. Должно быть, во мне осталось еще много романтического. В этом году Касаи исполнилось тридцать пять лет. При этом он был лысоват и у него не хватало нескольких зубов, поэтому выглядел он на сорок с лишним. Он как-то незаметно состарился за то время, пока, ничего не понимая, усердно зарабатывал деньги сочинительством, отчасти ради жены и детей, отчасти ради того, чтобы создать себе положение в этом суетном мире. Его приятели-писатели считали Касаи добропорядочным джентльменом. В самом деле, Касаи был хорошим супругом и хорошим отцом. Природная робость и чрезмерное чувство ответственности вынуждали его соблюдать так называемую «супружескую верность». Со своей необщительностью и крайней неуклюжестью в поведении Касаи смирился. Однако теперь ему окончательно надоело быть гусеницей, он взбунтовался и, проявив абсолютно нелепую решительность, отправился в путешествие. Хоть какой-то просвет.
Он купил билет до Симосувы. Ему не хотелось сразу ехать в Камисуву, слепо врываться в гостиницу и, еле переводя дух, поднимать шум и расспрашивать, здесь ли его знакомая. Поэтому он нарочно купил билет до конечной станции Симосува, следующей за Камисувой. В Симосуве Касаи до сих пор бывать не приходилось. Однако он рассуждал с присущими ему самодовольством и легкомыслием: наверное, будет лучше, если я сойду в Симосуве, проведу там ночь и потом какими-нибудь окольными путями доберусь до той гостиницы в Камисуве. При этом он испытывал некоторое смущение.
Касаи сел в поезд. Весна уже подходила к концу, и казалось, что от лугов, полей, зелени деревьев исходит какой-то кислый запах, как от перезревших бананов. Повсюду бесформенными массами громоздились залитые водой грязные водоросли. Этому времени года вообще свойственно какое-то ощущение липкости, от которого задыхаешься.
В поезде Касаи отчего-то стало грустно. Помилуй меня, Господи! Он пробормотал эти высокопарные слова без тени иронии, обратив глаза к небу. В кармане у него было всего пятьдесят с небольшим иен.
«Андреа дель Сарто…»
Услыхав это имя, произнесенное кем-то нарочито громким голосом, Касаи обернулся. Двое юношей, три девушки, все одеты для похода в горы. Только что прозвучавший громкий голос принадлежал симпатичному юноше в берете, он был кем-то вроде лидера этой компании. Слегка загорелый, одетый весьма щегольски, но безвкусно.
Андреа дель Сарто. Касаи попытался произнести про себя нараспев это имя и занервничал. Ничего не вспоминалось. Забыл. Вроде бы когда-то, когда-то давно, он вместе с друзьями произносил это имя на протяжении целого вечера, кажется, они о чем-то спорили, и, хотя это происходило давным-давно, у него было ощущение, что он знает, о ком идет речь, но сейчас он ничего не понимал. Память отказывалась ему служить. Как это ужасно, думал он. Как можно было вот так начисто все забыть? Черт знает что такое! Андреа дель Сарто. Не могу вспомнить. Кто это вообще такой? Не понимаю. А ведь когда-то давно, кажется, даже написал эссе об этом человеке. Забыл. Не могу вспомнить. Браунинг… Мюссе… Он тщетно блуждал в дебрях памяти, надеясь наткнуться наконец на нужный образ и облегченно воскликнуть: ну конечно, вот это кто! Касаи старался изо всех сил, мучился, но все было напрасно. Ну ладно, теперь все равно, откуда родом этот человек и в какое время он жил. Но ему очень уж хотелось снова пережить ту общность восприятия, которая привлекла его тогда к этому человеку, и хоть как-то ухватиться за нее, только это, больше он ни на что не рассчитывал. Однако, как он ни напрягался, все было напрасно. Урасима Таро. Когда тот наконец пришел в себя, оказалось, что он превратился в седовласого старца. Слишком все это далеко. Ему никогда уже не встретиться с Андреа дель Сарто. Все уже скрылось далеко за горизонтом. Окутано зыбким туманом.
«Анри Бек…» — опять произнес молодой человек за его спиной. Услышав это, Касаи снова почувствовал смущение. Не знаю такого. Анри Бек. Это еще кто… Касаи показалось, что когда-то он произносил это имя и даже записывал. Нет, не знаю. Порто-Риш. Жеральди. Не то, не то. Анри Бек… Что же это был за человек?.. Писатель-романист? А не художник? Веласкес. Не то. А кто такой Веласкес? Не странное ли имя? Был ли вообще такой человек? Художник… Точно? Он почувствовал себя как-то совсем безрадостно. Анри Бек. Гм… Не знаю. А это не Эренбург? Да не может быть! Алексеев. Нет, это не русский. Ерунда какая-то. Нерваль. Келлер. Шторм. Мередит. Что же он сказал? А, вот, д’Юрфэ. Да нет. Кто вообще такой д’Юрфэ?
Ничего не понятно. Вот это и называется «рассыпаться на мелкие кусочки». Время от времени в голове беспорядочно всплывают разные имена, никак друг с другом не связанные, но Касаи так и не удается вспомнить, к кому они относятся, имена так мельтешат, что ему уже не до этих двух — Андреа дель Сарто и Анри Бека. Ничего не понятно. Все приходившие ему на язык имена бывших учителей не имели ни вкуса, ни цвета, ни запаха, и Касаи просто рассеянно повторял: хм, кажется, я слышал это имя, но кто же это такой? Чем же ты, собственно говоря, занимался последние несколько лет? Жил. Это понятно. Но ведь только одно это отнимало все мои силы. Что касается самой жизни, то я кое-что уяснил. Мои каждодневные дела требовали точно таких же затрат энергии, какие нужны, чтобы выпрямить хитроумно согнутый гвоздь. Вообще-то гвоздь маленький и с ним можно справиться без особых усилий, однако чтобы выпрямить согнутый гвоздь, нужно очень сильно давить, и, хотя со стороны это не производило особого впечатления, я возился с этим гвоздем, тужась так, что весь становился красным. Вот так Касаи писал один за другим свои романы, будучи и сам о них весьма невысокого мнения, и совсем забыл о настоящей литературе. И в итоге поглупел. Только иногда тайком читал Чехова. Но вот этот хитроумно согнутый железный гвоздь начал мало-помалу выпрямляться и Касаи начал постепенно освобождаться от долгов, и теперь — катись оно все к черту! Чуть не плача, Касаи бросил свои скромные труды, которые до сих пор не прекращал ни на минуту, и как безумный устремился прочь из дома, отправился в путешествие, будто речь шла о жизни и смерти. Все, надоело! Больше он терпеть не мог. Совсем не мог. Касаи был абсолютно никчемным.
— Ой, это же Яцугатакэ! Это Яцугатакэ!
Со стороны компании, которая сидела позади Касаи, раздался все тот же громкий голос:
— Красота-а!
— Грандиозно… — Вся компания — и юноши, и девушки — в один голос выразили восхищение величественным видом горы Комагатакэ.
Это не Яцугатакэ. Это Комагатакэ. Касаи полегчало. Пусть он не знает Анри Бека и не может вспомнить, кто такой Андреа дель Сарто, но хотя бы знает название этой треугольной, с заостренной вершиной горы, обычно серебристой, а сейчас порозовевшей от падающих на нее лучей заходящего солнца. Это Комагатакэ. Ни в коем случае не Яцугатакэ. Это была жалкая, глупая гордость, но осознание своего превосходства, пусть и незначительного, принесло ему некоторое облегчение. Объяснить им, что ли? Касаи было привстал, но потом с некоторым усилием сдержал себя. Не исключено, что эти молодые люди работают в редакции журнала или газеты. Содержание их разговора показывало, что они явно неравнодушны к литературе. Может быть, они как-то связаны с театром. Или принадлежат к числу просвещенных читателей. Как бы то ни было, уж имя-то Касаи они наверняка слышали. Но если он возникнет перед ними как ни в чем не бывало, может сложиться впечатление, что он торгует своим именем, которому грош цена, а этого ему не хотелось. Они непременно посмотрят на него свысока. Лучше воздержаться. Касаи, вздохнув, снова взглянул в окно на Комагатакэ. Все же как-то досадно. Черт возьми, так ему и надо, этому юноше! Хоть и кичится тем, что знает Анри Бека и Андреа дель Сарто, но, глядя на Комагатакэ, поет дифирамбы Яцугатакэ. А Яцугатакэ-то появится, когда мы въедем в Синано, и видна она будет с другой стороны. Забавно! Это Комагатакэ. Или иначе — Каикома. Высота над уровнем моря — 2966 метров. Он попытался, тихонько бормоча себе под нос, сложить на эту тему что-то вроде танка, но сам понял, что вышло как-то не очень. Вульгарно, бедно, ни капли утонченности настоящей литературы. «Странно…» — искренне удивился Касаи и горько усмехнулся. А ведь еще лет пять-шесть назад Касаи считался новатором и его поддерживал кое-кто из литераторов старшего поколения, а читатели аплодировали ему как бунтарю и эстету, но теперь он стал совсем ни на что не годен. Касаи опротивел тот дерзкий, изощренный стиль, ему было за него стыдно. Этот стиль его больше не вдохновлял. Поэтому Касаи пошел на сделку с совестью и стал зарабатывать на жизнь состряпанными на скорую руку произведениями, которые он писал без всякого энтузиазма, все время торгуясь из-за количества страниц. Ведь в конце концов, с точки зрения искусства совесть — это другое имя тщеславия. Глупый, холодный, безжалостный эгоизм. Существует любовь только к той работе, которая делается ради выживания. А бывает и другая — скромная, ностальгическая любовь к бедным кварталам. Бормоча про себя это оправдание и закрывая на все глаза, Касаи писал всякую топорную галиматью и публиковал ее. Он называл это жертвенной любовью к выживанию. Однако теперь он понял: нет, это не так. Кончилось тем, что ты опустился. Стал нечестным. В его уши незаметно прокрался голос, постоянно нашептывающий подобные слова, и Касаи твердо решил стать порядочным. Величие искусства, верность себе — мало-помалу он вспоминал эти безжалостные слова: да что они вообще означают? Разве нельзя выразить все одним словом? Последнее время Касаи постоянно чувствовал себя в тупике, причем даже по самым пустяковым поводам.
Поезд начал взбираться в гору и поэтому еле плелся. Казалось, получится быстрее, если выйти из него и побежать. В скором времени с северной стороны появилась Яцугатакэ — все восемь ее вершин вытянулись в ряд. Касаи с восторгом смотрел на гору. Все-таки она красивая. До захода солнца оставалось совсем немного, и вершины Яцугатакэ едва заметно светились, купаясь в его последних лучах, легко и непринужденно перетекали одна в другую, образуя волнистую линию. Касаи подумал, что этот вид, дружелюбный по отношению к людям, во много раз лучше высокомерного вида знаменитой горы Фудзи. 2899 метров. В последнее время Касаи почему-то стал обращать внимание на высоту гор, численность населения городов, цены на карасей и тому подобное, и поэтому легко их вспоминал. Раньше-то он не снисходил до точных цифр, до подобной мелочной информации, даже названия цветов, птиц, деревьев считал чем-то слишком прозаичным и не обращал на них никакого внимания, был абсолютно к ним равнодушен — одним словом, являлся преданным платоником и втайне любовался собой, таким отрешенным от всего земного, это казалось ему очень утонченным, и его распирало от гордости. Но теперь все стало с точностью до наоборот. Он подробно расспрашивал жену о ценах на рыбу, которую они ели, пристрастился к чтению политического раздела газет и время от времени, развернув карту Китая, изучал ее с многозначительным видом, кивая в знак согласия; он выращивал в саду помидоры, возился с вьюнком, посаженным в горшок; на досуге открывал альбом с рисунками цветов, атлас животных или книгу по географии и обычаям Японии и без всякой цели выяснял, как называются растения, росшие на обочине дороги, птички, прилетавшие порезвиться в его сад, достопримечательности и исторические места. И все это с торжествующим видом. Прежней распущенности как не бывало. И прежней решительности тоже. Налицо явные признаки старческого слабоумия. Ни дать ни взять отошедший от дел старец.
Вот и сейчас Касаи мечтательно смотрел на величественный вид Яцугатакэ. «Ах, какая же красивая гора!» — Он завороженно разглядывал ее, сгорбившись, выставив вперед челюсть, печально нахмурив брови. Вид у него был довольно жалкий. Он как будто страстно молился, обращаясь к этому довольно заурядному пейзажу. Он напоминал краба. Еще несколько лет назад Касаи определенно таким не был. Все природные явления, которые попадались ему на глаза, он препарировал при помощи интеллекта, принимал или отвергал, ни в коем случае не погружался в них, относился с иронией к так называемым стереотипным эмоциям, к розам, фиалкам, голосам насекомых, ветру и старался держаться от них на почтительном расстоянии. Иначе говоря, дело обстояло так, что только из-за того, что он думал: «Когда я слышу о деяниях других людей, они невольно волнуют мою душу и я не могу воспринимать их как нечто чужое, хороши они или дурны, потому что я сам человек», — он яростно набрасывался со своим тупым мечом на все сокрытое в чужих сердцах, лишь это считая достойным внимания. Но теперь он был ни на что не годен. Он просто потерял почву под ногами.
«Нет ничего лучше гор…»
Касаи овладела какая-то глупая старомодная растроганность, на глаза его навернулись слезы, словом, он совсем распустился. Некоторое время он с восхищением созерцал Яцугатакэ, но вдруг, кажется, заметил свою расхлябанность и поневоле горько усмехнулся. Он стал изо всех сил чесать затылок: «Что за черт? Я же отправился в путешествие, страстно — да так, что аж дыхание спирало в груди, — желая разом избавиться от мучительной тяжести своего существования, приобщиться к чему-то дурному, пережить смертельно опасное романтическое приключение. Я приехал сюда не горами любоваться! Какая глупость! Неожиданный поворот сюжета».
Сидевшая у него за спиной компания, весело гомоня, поднялась и стала готовиться к выходу, сошли они на станции Фудзими. Касаи почувствовал некоторое облегчение. Все же его волновало, какое впечатление он производит. Хотя Касаи и не был таким уж известным писателем, тем не менее ему всегда казалось, что на него смотрят. На публике он даже курил немного иначе. Особенно если рядом с ним оказывались люди, которые, по его представлениям, могли бы интересоваться литературой: тогда он застывал как вкопанный и боялся повернуть голову, хотя никто вроде бы и не обращал на него внимания. Раньше было еще хуже. Оттого, что он слишком старался произвести хорошее впечатление, у него даже случались приступы удушья и головокружения. А может, это была, к величайшему сожалению, дурная карма. От природы Касаи был ужасно робким и малодушным. Возможно, он страдал болезнью, которую называют слабоумием. После того как сидевшие за ним «андреа-дель-сартовцы» вышли, у Касаи как будто груз упал с плеч, он снял гэта, с наслаждением вытянул ноги и положил их на сидение перед собой, затем достал из-за пазухи книгу. Как ни странно, хотя Касаи и был литератором, но сам художественную литературу почти не читал. Раньше, кажется, и с этим дело обстояло иначе, но последние два-три года он проявлял непростительную нерадивость. Он читал сборники ракуго. Читал тайком женские журналы, которые покупала жена. А сейчас достал из-за пазухи сборник афоризмов Ларошфуко. Уже лучше. Отправляясь в путешествие, Касаи, как и можно было от него ожидать, воздерживался от ракуго и брал с собой литературу рангом повыше. Так студентка носит с собой сборник стихов на французском, прочитать который она не способна. Жалкие потуги произвести впечатление. Он быстро перелистывал страницы, и внезапно его взгляд остановился на знакомом афоризме: «Если не находишь покоя в самом себе, то бесполезно искать его в другом месте». У Касаи возникло неприятное чувство. Это высказывание показалось ему дурным знаком. Как будто сулило неудачу его нынешнему путешествию.
Когда поезд подъезжал к Камисуве, уже совсем стемнело. Вскоре с южной стороны, подобно старинному зеркалу, бледное и холодное, раскинулось озеро. Похоже было, что оно только-только освободилось ото льда, его поверхность тускло блестела, на берегу неподвижно чернели заросли засохших сусуки — суровый и трагический пейзаж. Озеро Сува. Когда Касаи приезжал сюда прошлой осенью, оно производило более радостное впечатление, и он опасался, что весна в Синсю его разочарует. Симосува. С трудом передвигая ноги, он сошел с поезда. Пройдя через турникет, он, держа руки за пазухой, направился в сторону города. Перед станцией выстроились в ряд семь или восемь гостиничных служащих, но так как Касаи был один, никто из них и не подумал его окликнуть. На то, конечно, были причины. Непокрытая голова, простое хлопковое кимоно и в придачу стертые гэта. Никакого багажа. Совсем не похож на путешественника, собравшегося остановиться на ночь в гостинице и тайком пошиковать. Скорее, его можно принять за местного. Естественно, Касаи стало как-то грустно, вдобавок начал накрапывать дождь. Он торопливо шел по городу, и какой же мрачной и вульгарной казалась ему эта Симосува! Подходящее место разве что для вьючных лошадей, чтобы плестись, качаясь и позвякивая бубенчиками. Узкие улицы, почерневшие стрехи крыш, словно вросшие в землю приземистые дома, тускло освещенные внутри электрическими лампами или бумажными фонарями. Холод проникал до глубины души, дорога была усыпана крупным щебнем и испачкана лошадиным навозом. Время от времени мимо проносился, тряся своим неуклюжим корпусом, покрытый сажей автобус старой модели. «Ну, конечно, это же дороги Кисо!» — подумал Касаи. Нигде не чувствовалось теплоты, свойственной городу на горячих источниках. В какую сторону ни пойдешь, везде одно и то же. Вздохнув, Касаи застыл посреди улицы. Дождь лил все сильнее и сильнее. Касаи почувствовал себя одиноким, настолько одиноким, что готов был расплакаться, и в конце концов он решил покинуть этот город. Под дождем он вернулся к станции, нашел машину, чуть не плача сказал: «Камисува, гостиница „У водопада“, прошу как можно скорее», — и, уже сидя внутри, подумал: «Провал, это путешествие — полный провал!» Он так сожалел о своем решении, что не находил себе места.
Застану ли я ее? Автомобиль ехал вдоль берега озера Сува. В темноте поверхность озера представлялась абсолютно неподвижной, будто свинцовой, казалось, в нем не было ни одной живой рыбы — вся вымерла, и поэтому Касаи изо всех сил старался отвести взгляд и не смотреть на воду, но где-то в поле зрения неизменно присутствовала суровость и трагичность этого пейзажа и он почувствовал себя обреченным — как будто собирался перерезать себе горло или выстрелить из пистолета себе в рот и ему некуда деться. Застану ли я ее? Застану ли я ее? Неужели я думал так же, когда мчался к умирающей матери? Я глупец. Я идиот. Я слеп. Смейтесь, смейтесь! Я, я банкрот. Ничего не понимаю. Воплощение хаоса. Болото. Я проиграл, проиграл. Я хуже всех. Даже страдания, даже страдания, мои страдания бессмысленны. Ведь если хорошенько поразмыслить, и не скажешь, в чем, собственно, заключаются эти страдания. Шутки в сторону! Автомобиль по-прежнему плавно катил вдоль берега озера, вскоре то там, то сям замелькали огни Камисувы. Дождь, кажется, закончился.
«У водопада» была самой старой и к тому же лучшей гостиницей в Камисуве. Когда Касаи покинул автомобиль и вошел в гостиницу, его встретила хозяйка лет сорока с бледным лицом, ворот так туго сдавливал ее шею, что это, должно быть, причиняло ей боль.
— Добро пожаловать, — поприветствовала она Касаи без особого воодушевления. — Вам нужна комната?
Видно было, что она его не узнала.
— Да, пожалуйста, — Касаи робко и подобострастно улыбнулся и слегка поклонился.
— В двадцать восьмой номер, — хозяйка вполголоса отдала распоряжение горничной, на ее лице не было и намека на улыбку.
— Хорошо, — ответила, вставая, невысокая девушка лет пятнадцати-шестнадцати.
Тут-то как раз и появилась она.
— Нет. Флигель, третий номер, — резко сказала она и быстрым шагом пошла впереди Касаи. Ее звали Юки.
— Вот хорошо, что вы приехали. Вот хорошо-то, что вы приехали, — повторила она два раза, остановилась и продолжила: — Что-то вы располнели. — Юки всегда обращалась с Касаи так, как будто он был ее младшим братом. Двадцать шесть лет. Она была на девять лет моложе Касаи, но в ней присутствовала некая сдержанность, свойственная скорее человеку, много испытавшему. У нее было лицо, как у женщин эпохи Тэмпё: пухлые щеки, белая кожа, миндалевидные глаза. Одета она была в простое темное кимоно в полоску. В гостинице Юки начальствовала над горничными. Говорили, что она отучилась около трех лет в женской школе. Родом она была из Токио.
Юки вела Касаи по длинному коридору, он шел, неестественно вздернув, в обычной своей манере, правое плечо, и попутно как бы невзначай искал номер 28, о котором только что говорила хозяйка. Ему так и не удалось его обнаружить, но, скорее всего, это была жалкая треугольная комнатенка внизу, прямо у лестницы. Да, точно она. Не иначе худший номер в гостинице. Наверняка это потому, что я так плохо одет. И гэта грязные. Так и есть, все из-за одежды. От этих мыслей Касаи впал в уныние. Они поднялись по лестнице на второй этаж.
— Вот этот номер вам нравился, — Юки с торжествующим видом раздвинула фусума, она явно была довольно собой.
Касаи горько усмехнулся. Это был лучший номер, он находился в отдельном флигеле, к нему примыкала туалетная комната. Здесь была еще и веранда. Прошлой осенью в гостиничном саду на удивление пышно цвели колокольчики. За садом виднелась синяя гладь озера. Хороший номер. Тогда Касаи провел здесь за работой дней пять или шесть.
— На этот раз я приехал отдохнуть. Хочу напиться до бесчувствия. Так что мне любой подойдет, — бодро сказал Касаи. Настроение у него явно улучшилось.
Переодевшись в гостиничное теплое кимоно, Касаи церемонно сел за стол напротив Юки и впервые тепло улыбнулся.
— Наконец-то… — начал он и невольно глубоко вздохнул.
— Наконец-то? — с мягкой улыбкой переспросила Юки.
— Да, наконец-то. Наконец-то… как бы вам лучше объяснить? Японский язык такой неудобный. Как-то сложно. Спасибо. Хорошо, что вы были рядом со мной. Мне от этого становилось легче. Кажется, я сейчас расплачусь.
— Что-то я не понимаю. Уж не из-за меня ли?
— Может быть, и так. Горячие источники. Озеро Сува. Япония. Или нет, просто я был живым. Мне все это так дорого. Даже не знаю почему. Спасибо вам за все. Впрочем, это, наверное, просто минутное настроение. — Касаи почувствовал, что говорит слишком высокопарно, и смутился.
— Но потом вы ведь быстро забыли? Пейте чай.
— Я никогда не забывал! Кажется, вы меня пока не понимаете. Как бы то ни было, я бы сходил искупаться. Принесите мне сакэ.
Несмотря на весь свой энтузиазм в отношении выпивки, он едва притронулся к сакэ. Юки, похоже, была занята в этот вечер и, хотя и принесла ему сакэ, тут же ушла куда-то еще, больше никто из горничных не появился, так что Касаи стал пить один. Трех чашечек, выпитых залпом, ему хватило, чтобы опьянеть, после этого он решил позвонить по телефону, установленному в его номере:
— Алло. Похоже, все вы сегодня очень заняты. Никого не дождешься. Пригласите для меня гейшу. Лет тридцати или старше, пожалуйста.
Некоторое время спустя он снова снял телефонную трубку:
— Алло. Гейша еще не пришла? Я пью тут один в этом флигеле, и мне скучно. Принесите, пожалуйста, пива. Сакэ не надо, теперь буду пить пиво. Алло. А у вас приятный голос.
Голос в самом деле был приятный. Сейчас, сейчас, с готовностью ответила незнакомая женщина, ее голос, в котором чувствовалась улыбка, показался опьяневшему Касаи необыкновенно чистым и звонким.
Пришла Юки и принесла пиво.
— Мне сказали, что вы просили гейш? Бросьте. Они вас разочаруют.
— Да никто и не идет.
— Сегодня все очень заняты. Кажется, вы уже достаточно выпили. Пожалуйста, ложитесь спать.
Касаи снова взял телефонную трубку:
— Алло. Юки сказала, что гейши меня разочаруют. Раз сказала не надо, значит, не надо. Принесите тогда сигареты. «Three castles». Буду шиковать. Простите. У вас приятный голос, — опять похвалил он.
Юки постелила ему постель, и он лег. Как только он лег, его стошнило. Юки тут же поменяла простыню. Он заснул.
На следующее утро Касаи было так плохо, что хотелось стонать. Проснувшись, он вспомнил свою вчерашнюю распущенность и малодушие, и ему стало до смерти стыдно. Вот тебе и романтическое приключение, ужас какой. Его вывернуло наизнанку. Разозлившись, он пнул постель, поднялся и пошел в купальню, в каком-то неистовом исступлении долго плавал в просторной ванне, не заботясь о том, как он выглядит, даже решился поплавать на спине, но в унынии, царившем у него в душе, не было видно никакого просвета. Он нахмурился и пошел быстрым размашистым шагом обратно в свою комнату, где обнаружил незнакомую горничную — долговязую девушку лет семнадцати-восемнадцати в белом переднике, вытиравшую пыль.
Увидев Касаи, она приветливо ему улыбнулась и сказала:
— Говорят, вы вчера много выпили. Как вы себя чувствуете?
Он внезапно вспомнил.
— А, я знаю ваш голос. Знаю. — Это был тот голос из телефонной трубки.
Скруглив плечи и хихикая, она продолжала протирать токонома. Касаи тоже повеселел. Не входя в комнату, он неторопливо закурил сигарету.
Девушка обернулась.
— Какой приятный запах! Это те вчерашние заграничные сигареты? Мне так нравится этот запах! Надо его задержать! — Она отложила тряпку, поднялась и проворно задвинула в коридоре наружные сёдзи, затем дверь на веранду и фусума, отделявшие комнату от коридора. Оказавшись в закрытом помещении, оба почувствовали себя неловко. Ситуация была странной. Не то чтобы Касаи много о себе мнил. Хотя, возможно, иногда у него и были основания для уверенности в себе. Случались интрижки. Но что дурные поступки могут совершаться таким невинным образом — этого он не предполагал. «А она миленькая, — подумал он. — Такая деревенская простушка, прямо чувствуешь запах рисовых полей и видишь белые мальвы».
Внезапно фусума распахнулись.
— Скажите… — сосредоточенно начала Юки и запнулась. На несколько секунд она как будто лишилась дара речи.
Попался. Будто в один момент провалился в грязную, вонючую, черную-пречерную конюшню где-то на краю земли. Вот только чувство, охватившее его, было подобно клубам черного дыма, заполонившим все вокруг, в нем не было той неопределенности, которая присуща стыду или раскаянию. Касаи хотелось притвориться мертвым.
— Каким поездом вы собираетесь ехать? — тут же как ни в чем не бывало продолжила Юки, к которой, как и можно было ожидать, быстро вернулось самообладание.
— Хм…
Эта женщина на удивление невозмутима. Касаи подумал, что на такую всегда можно положиться. И еще подумал, что женщины весьма загадочные существа.
— Я уезжаю прямо сейчас. Завтрак не понадобится. Принесите счет, пожалуйста. — Касаи произнес это с закрытыми глазами. Ему было страшно, казалось, что он ослепнет, как только их откроет. Ему хотелось прямо на месте превратиться в камень.
— Хорошо, — сказала Юки без тени неприязни и вышла из номера.
— Попались. Все было слишком очевидно.
— Да ладно вам. — Девушка была совершенно спокойна, даже глаза смотрели на него невинно и ясно. — Вы в самом деле уже уезжаете?
— Уезжаю. — Касаи снял гостиничное кимоно и начал одеваться. Ему казалось, что бежать не медля ни минуты после того, как его позорный поступок обнаружен, — умнее и честнее, чем проявить нерешительность и остаться во что бы то ни стало, терпя, сжав зубы и неумело притворяясь, будто ничего не случилось.
Настроение было хуже некуда. Теперь и я превратился в образцового бесстыдника. Во мне не осталось ни капли чистоты. Я погряз в пороках, стал развращенным, морально ущербным, ах, мне уже никогда не быть Вертером! От этих мыслей хотелось топать ногами. И не потому, что он испытывал какие-то угрызения совести. Не повезло. Я морально ущербный. Все бесполезно. В тот момент я полностью порвал со всем романтическим. Это было поистине страшный момент. Попался. Был бы это кто угодно другой, но только не Юки. На лице Касаи появилось какое-то странное отталкивающее выражение, в его душе еще полыхало мятежное пламя, ничего не понимая, он расплатился по счету, оставив пять иен на чай, надел гэта и торопливо попрощался:
— Ну, до свидания. Как-нибудь еще к вам приеду. — Ему хотелось плакать от досады.
Перед выходом уже выстроились все: бледная хозяйка, Юки и та самая горничная, они проводили Касаи учтивыми поклонами и одинаково спокойными, ласковыми улыбками.
Но Касаи не обратил на это внимания. Теперь ему хотелось носиться кругами, подобно богу грома, и орать во весь голос. Я конченый человек. Прощайте, Шелли, Клейст, увы, и даже Пушкин. Я вам не товарищ. Вы были прекрасны. И всегда вели себя прилично. Я попался и целиком и полностью превратился в дерьмового реалиста. Ничего смешного. Провалился на дно ада по дороге в рай. Сколько ни мойся, не отмоешься, я уже никогда не буду таким, как раньше. В одно мгновение вот так низко пасть, и самым безжалостным образом. Как во сне. Ах, если бы это был сон. Нет, нет, это не сон. Юки в тот момент в самом деле потеряла дар речи. Просто остолбенела. Хочу умереть, откусив себе язык. Позволительно ли в тридцать пять лет так низко падать? А что потом? Даже джентльменом я никогда уже не буду. Я хуже собаки. Вранье. Такой же, как собака.
Это было абсолютно невыносимо. Касаи дошел до станции и купил билет во второй класс. Стало немного легче. Последний раз он ездил вторым классом лет десять назад. Писательство… Касаи внезапно об этом вспомнил. Только и остается, что писательство… Кажется, лишь сейчас, когда он оказался вытолкнут на самый край мира, он в полной мере смог осознать, что это серьезная работа, если можно так выразиться. Так или иначе, ему хотелось найти путь к своему спасению. Князь Тьмы. Успокойся.
Он отправился прямиком домой. Денег осталось больше половины. В сущности, это было хорошее путешествие. Без всякой иронии. Возможно, Касаи напишет прекрасное произведение.
1939
