.– 592 с.
Мао Дунь
Осенний урожай
1
Тун-бао стал поправляться лишь к концу пятого месяца по лунному календарю. Лекарств он не признавал, если не считать «чудодейственные» пилюли, которые его сноха Сы данян дважды испрашивала в храме у Бодисатвы. Старик был убежден, что нужда делает человека выносливым, крепким, и он без всяких лекарств изгонит вселившегося в него злого духа. Но только он встал с постели, как почувствовал нечто странное: ноги казались ватными, не слушались, спина не разгибалась. «Долежался, аж кости заржавели», – с досадой думал Тун-бао, бодрясь и уверяя себя, что он еще мужчина хоть куда. Когда же он стал умываться над тазом и увидел в воде свое отражение, то невольно вздохнул. Неужели это лицо, заросшее желто-серой бородой, его лицо? А эти резко обозначившиеся скулы, заостренный нос, ввалившиеся глаза, взъерошенные волосы, этот кадык, чуть не с кулак величиной? Не человек, а привидение! Долго вглядывался Тун-бао в свое отражение, и из глаз его полились слезы. Впервые в жизни этот своенравный старик заплакал.
Едва не полвека Тун-бао тяжело трудился, пока нажил свое скудное состояние. Здоровье и Бодисатва – вот что считал он главным в жизни. Без заступничества Бодисатвы, как ни хитри, как ни изворачивайся, ни деньги, ни богатство не пойдут па пользу. Но если здоровье никудышное и нет сил работать, даже Бодисатва не поможет. Олицетворением Бодисатвы был для Тун-бао бог богатства. Вот почему уже сорок с лишним лет каждое новолуние и полнолуние Тун-бао шел к невзрачному храму бога богатства на краю деревни, около мостика, и клал поклоны.
Нынешней весной Тун-бао и так не повезло – он очень невыгодно продал шелковичные коконы. А тут еще эта болезнь. Ведь он до того исхудал, что сделался на себя непохожим. Нет, не увидят больше он и его семья ни одного светлого дня, пропадут!
Глядя на сноху, которая, сидя на корточках перед глиняным очагом, пыталась разжечь огонь, Тун-бао сказал слабым голосом:
– Какой-то месяц пролежал, а поглядишь – кожа да кости остались.
Продолжая дуть изо всех сил, сноха ничего не ответила, ее растрепанные волосы едва не касались топки. Молодой тростник никак не хотел загораться. Комната наполнилась едким дымом, который стал постепенно выходить наружу. Прибежал с рисового тока двенадцатилетний Сяо-бао, внук старика, и, кашляя от дыма, попросил есть. Тун-бао тоже задыхался от кашля. С трудом поднявшись и едва передвигая трясущиеся ноги, он заковылял к очагу, чтобы помочь снохе раздуть огонь, но в эту минуту тростник наконец загорелся. Сноха подбросила в огонь тутовых веток и только тогда подняла лицо. Оно было мокро от слез. Отчего она плакала, эта работящая, несловоохотливая женщина? Едкий дым был причиной или что-то другое? Старик поглядел на сноху, сноха – на него. В отсветах огня лицо женщины уже не казалось таким бледным, хотя было по-прежнему болезненно-изможденным. Льнувший к матери Сяо-бао походил на маленькую обезьянку; страшно худой, он был плохо развит для своих лет. И это с особой ясностью бросилось сейчас в глаза старику. Когда, больной, он лежал в темном углу, держа в руках худенькую руку Сяо-бао, он просто представить себе не мог, до чего отощал ребенок. И сердце старика сжалось от боли.
– Что с тобой, Сяо-бао, внучек? – спросил старик, едва сдерживая слезы. – Уж не чахотка ли?
С трудом выговорив эти страшные слова, старик пытливо посмотрел на сноху. Но та по-прежнему молчала, утирая слезы полой старого ситцевого халата.
Сяо-бао подбежал к котелку, из которого шел пар, потянул носом, но тут же недовольно надул губы:
– Опять тыква, мама? Почему ты всегда варишь тыкву? Я рисовой каши хочу.
Не сказав ни слова, даже не повернув головы, Сы в сердцах схватила тутовую ветку, словно собиралась наказать не в меру разговорившегося сына, но ограничилась тем, что переломила ее надвое, стукнув об пол, и кинула в топку.
Поглаживая внука по обритой головке своей иссохшей дрожащей рукой, старик ласково сказал:
– Не надо капризничать, Сяо-бао. Вернется отец, будет у тебя рисовая каша. Он поехал просить дедушку раздобыть для него денег. Раздобудет – купит рису, мать тебе кашу сварит.
Старик говорил правду. В тот день с утра А-сы уехал в соседний городок к своему тестю, Чжан Цай-фа, надеясь с его помощью достать немного денег. Он должен во что бы то ни стало уговорить тестя занять для него пять – десять юаней у господина У, обычно ссужавшего крестьян деньгами. Однако Сяо-бао не поверил. Он думал, что взрослые его просто утешают. Целых полтора месяца отец и мать изо дня в день говорят: надо подзанять денег и купить рису. И изо дня в день едят тыкву да батат. Против клубней батата Сяо-бао ничего не имеет – если их посолить, поджарить, а потом тушить, это даже вкусно. Но все время есть тыквенную похлебку просто невозможно. А они едят ее уже две недели кряду, по два раза в день, да еще без соли. Сяо-бао вспомнить о ней не может без тошноты. В животе у мальчика урчало от голода, и он смотрел на деда полными слез глазами. И дед, и отец, и мать – все они злые, плохие. Вот вернется дядя А-до, который бегает быстро, как лошадь, он наверняка принесет ему, как и в прошлый раз, жареных блинов. Тогда Сяо-бао полакомится вволю! Но уже три дня и две ночи дяди А-до нет – Сяо-бао хорошо помнит, когда он ушел.
В котелке забулькало – значит, тыква готова. Тун-бао поднял крышку: вода почти вся выкипела, и каша пристала к стенкам котелка. Тун-бао нахмурился – эта сноха только добро переводит. Весной, в пору выкармливания шелкопряда, когда рис в доме кончился, тоже довольствовались тыквой. По две тыквы клали на целый котел воды, чтобы каждому досталось по несколько чашек похлебки, и все – от мала до велика – были сыты, а ведь в семье пять человек. Но стоило Тун-бао месяц пролежать в постели, как молодые стали зря добро расходовать. От гнева землистое лицо старика побагровело. С трудом дотащившись до чана, он хотел зачерпнуть воды и долить котелок, но сноха опередила его и стала быстро накладывать кашу в чашки.
– Не доливай, – сказала она глухо. – Всем хватит – нас ведь только трое. А к вечеру отец Сяо-бао наверняка принесет несколько шэнов риса… Гляди, Сяо-бао, какая нынче каша! Густая! Вкусная! Ешь, сколько влезет!..
И сноха принялась соскребать кашу со стенок котелка. Старик онемел от злости. Он наложил себе каши, дотащился до двери, сел на пороге под навесом и стал есть не спеша, чувствуя во всем теле ужасную слабость.
Солнце, залившее лучами весь ток, слепило глаза. Вдоль поля серебристой лентой вилась речка, сейчас сильно обмелевшая, прибрежные плакучие ивы пожухли. На берегу пустынно: не только людей, даже собак и кур не видно. В полдень сюда обычно приходили женщины и дети – стирали белье, мыли посуду. Мужчины, усевшись под деревьями, курили после обеда свои трубки. Почти у каждого дома сидели на пороге люди: ели, пили, переговаривались между собой. Но сейчас у пригретой солнцем речушки царило безмолвие, нарушаемое лишь тихим журчанием воды, и деревня казалась вымершей, словно гора без растительности. Чуть больше месяца болел Тун-бао, а все вокруг изменилось, даже внука не узнать.
Чашка у старика давно опустела, а он продолжал рассеянно водить по ней палочками, глядя на речку, на крытые камышом тихие хижины на берегу. Почему не видно сельчан, над этим старик не задумывался, он только смутно чувствовал, что за время его болезни все изменилось: и сам он, и сноха его, и внук, и родная деревня. Так стало старику горько, что даже грудь заболела. Он поставил чашку, подпер голову руками и весь отдался поглотившим его беспорядочным мыслям.
Дед Тун-бао, бежавший из лагеря «длинноволосых», рассказывал отцу, что «длинноволосые» шныряли по домам и грабили крестьян, поэтому стоило им появиться в деревне, как все прятались, даже куры и собаки.
Недаром, когда в нынешний новый год японские дьяволы захватили Шанхай, сельчане говорили: «Опять «длинноволосые» пришли!» С японцами вроде бы помирились, а чтобы «длинноволосые» появились, этого Тун-бао не слыхал, по крайней мере во время своей болезни. И все же деревня словно вымерла. Еще дед рассказывал, что «длинноволосые» часто уводили крестьян, если те соглашались, и тогда деревни пустели. Может, и сейчас их увели «длинноволосые»?! Тун-бао как-то слышал, что в некоторых местах «длинноволосые» так и остались жить. Но его земляки на них не похожи, все они люди степенные, уважаемые. Неужто эти бандиты побывали здесь, когда ему было совсем худо и он плохо соображал? Нет, что-то не верится.
Вдруг послышались чьи-то шаги. Старик поднял голову и увидел широкое, словно сплющенное, лицо и глядевшие на него в упор глазки-щелочки. Это пришла соседка, жена Гэнь-шэна, славившаяся своим распутством. Хэ-хуа тоже сильно похудела, но это ей шло, даже глазки-щелочки не казались такими отвратительными. В них старик прочел удивление, смешанное с жалостью. Он тут же вспомнил, как весной, когда крестьяне выкармливали шелкопрядов, Хэ-хуа пыталась сглазить его «драгоценные сокровища». И надо же было, чтобы ее, эту Звезду Белого Тигра, старик первую увидел после болезни. Не дурной ли это знак? Тун-бао презрительно плюнул и отвернулся: глаза бы его не глядели на эту тварь! Но когда через несколько мгновений он повернул голову, женщины уже не было. По ногам скользнул луч солнца, и Тун-бао вспомнил о старшем сыне: А-сы, должно быть, уже в пути и наверняка привезет рису – старик верил, что сыну удалось занять денег. Тун-бао даже чмокнул от удовольствия. По правде говоря, тыквенная каша, которой семья пробавлялась изо дня в день, ему порядком надоела. При одном воспоминании о рисе он глотнул слюну и подумал о внуке, таком исхудавшем и жалком.
– Сяо-бао! Сяо-бао! – позвал он. – Иди к дедушке!
Впервые после болезни старик заговорил громким голосом. Никто не откликнулся. Тун-бао огляделся, напряг силы и еще раз крикнул. Вдруг, к удивлению своему, он увидел, что Сяо-бао выбежал из дома Хэ-хуа, держа в руке что-то плоское и круглое. Он подбежал к деду, эта маленькая обезьянка, поднес к самому его носу блин и закричал:
– Гляди, дедушка! Блин! – и тут же сунул его в рот.
Старый Тун-бао снова глотнул слюну, улыбнулся, почувствовав легкую зависть, но тут же, приняв строгий вид, спросил:
– Ты где взял блин?
– Хэ… Хэ… – набив полный рот, только и мог выговорить мальчик.
Лицо старика исказилось от злости: мальчишка принял угощение из рук его заклятого врага. Совсем стыд потерял! Значит, в доме Хэ-хуа пекут блины. Куда только смотрит Владыка неба? Тун-бао заскрежетал зубами, но ударить внука не решился. Мальчик между тем съел блин и очень довольный заговорил:
– Это Хэ-хуа дала мне блин, дедушка. Она хорошая.
– Молчи! – крикнул старик, замахнувшись на мальчика.
Но тот не унимался:
– Знаешь, сколько у нее блинов! Она их в городе купила. А завтра поедет за рисом. За самым лучшим, отборным рисом.
Тун-бао вскочил, дрожа всем телом. Стоило ему услышать, что у кого-нибудь есть рис, как он приходил в неистовство, потому что у них в доме вот уже полтора месяца не было ни зернышка. Тем более не мог он простить этого Хэ-хуа, к которой всегда относился с пренебрежением. Он побагровел и крикнул:
– Чего ж тут удивляться! – но, поглядев на внука, уже тише сказал: – Бандиты они! Не иначе как ограбили кого-нибудь! Поймают – голову оторвут. Вот и получат по заслугам! – Тун-бао хорошо понимал, что ни с того, ни с сего оскорбил людей, обозвав их бандитами, и это, возможно, так ему не пройдет – вдруг Хэ-хуа выбежит и крик подымет!
Однако Хэ-хуа почему-то не появлялась.
Сяо-бао, который никак не мог в толк взять, что рассердило деда, закричал:
– Нет, дедушка! Хэ-хуа хорошая, добрая, всегда угощает блинами!
Тут уж Тун-бао не стерпел. Пошарив вокруг глазами, он заметил около старой, лежавшей под навесом водочерпалки, бамбуковую палку и схватил ее. Видя, что ему сейчас попадет, Сяо-бао пустился наутек и как назло юркнул в дом Хэ-хуа. Тун-бао бросился следом, но тут все поплыло у него перед глазами, ноги отказались ему повиноваться, и он медленно опустился на землю, выронив из рук палку.
В это время на току за рекой появился человек. Он миновал мостик, сложенный из четырех бревен, и закричал:
– А, Тун-бао, поздравляю! Рад за тебя. Подышать вышел?
Старик не видел, кто это, потому что перед глазами у него все еще плыли круги, но по голосу сразу признал односельчанина Хуана, прозванного Даосом, доброго своего приятеля, и очень обрадовался встрече. Когда Тун-бао болел, Хуан частенько к нему наведывался. В деревне старики прослыли чудаками. Тун-бао, например, ненавидел все заморское; иностранное клеймо приводило его в ярость, словно смертельный враг семи поколений его предков. Хуан любил щегольнуть непонятными мудреными словами, которых наслышался в городе, – медные деньги он называл не иначе как «монетами с квадратным отверстием», а в разговоре с кем-нибудь из сельчан величал его семью «драгоценнейшей», «высокоуважаемой». Эти мудреные слова сельчане принимали за даосские молитвы и потому прозвали Хуана Даосом. Зато Тун-бао с должным почтением относился к «учености» приятеля и не раз говорил своему сыну А-сы, что, ковыряясь в земле, Даос губит свой талант…
Тун-бао решил поделиться с приятелем своими душевными переживаниями:
– Скажу тебе честно, Хуан, злость меня душит, хоть лопни! Всего месяц провалялся, а перестал понимать, что делается вокруг! Сам посуди: деревня опустела, словно «длинноволосые» здесь побывали. Эта сука Хэ-хуа таскает откуда-то блины, угощает моего Сяо^бао, а он берет! Потерял всякий стыд. И гордость. Надо его проучить. Как ты думаешь?
Тун-бао в сердцах хватил палкой о землю.
Хуан слушал его с видом заправского гадателя из храма бога-хранителя города, то пожимая плечами, то покачивая головой, то вздыхая. Наконец он изрек тихим голосом:
– Повсюду царствует хаос! Я полагаю, брату Тун-бао не ведомо, куда удалились все люди. Изымать у богачей рис, грабить рисовые лавки, как это сделали крестьяне из Байцибана. Ушел с ними и высокодостойный сын твой А-до. Высокочтимый брат едва оправился от болезни, и волнение может повредить его здоровью. Пусть лучше брат притворится, будто ведать не ведает о проделках уважаемого сына своего. Ха-ха-ха! Я, кажется, разгласил тайну!
Тунчбао во все глаза смотрел на Хуана. Старику показалось, будто его чем-то тяжелым стукнули по голове. Он весь обмяк и снова опустился на землю. Губы дрожали. «Изымать у богачей рис, грабить рисовые лавки». Сердце Тун-бао гулко забилось. Он был рад, что подозрения его насчет Хэ-хуа подтвердились – блины у нее, конечно, ворованные. Но ведь А-до замешан в таком же опасном деле. Как бы не пришлось отвечать за сына. Тогда и он «получит по заслугам».
Заметив, как напуган Тун-бао, Хуан спохватился и стал его успокаивать:
– Самое драгоценное – это здоровье. Его надо беречь. Да, беречь! Извини, что наговорил лишнего. Не изволь беспокоиться! Власти, я слыхал, за такие дела не карают строго, смотрят сквозь пальцы. Главное, остереги уважаемого сына своего на будущее. И все обойдется!
– Ох, Даос! – с гневом сказал Тун-бао. – Скажу тебе честно: не человек мой А-до, скотина, я давно это примечаю. В него наверняка вселилась неприкаянная душа убитого моим дедом стражника «длинноволосых» – хочет семье моей отомстить. Вот как проросло злое семя! Пусть только вернется этот негодяй А-до, живьем в землю закопаю! Спасибо, Хуан, что открыл мне правду, а то я словно сплю в барабане.
Старик закрыл глаза и, будто живого, увидел перед собой невинно загубленного совсем молодого «длинноволосого».
Хуан никак не ожидал, что приятель воспримет все так серьезно, и уже жалел, что проболтался. А тут еще Тун-бао стал его всячески благодарить.
– Что за благодарность! – забормотал Даос. – О чем тут говорить? Ну, я пошел – некогда мне! До свидания! Еще увидимся! Не болей! Береги здоровье!
И он поспешил улизнуть, словно спасаясь от преследования. Тун-бао продолжал сидеть на земле, поглощенный невеселыми думами. Нещадно пекло солнце, но старик был ко всему безучастен. На память приходили истории о «длинноволосых», рассказанные отцу дедом. Вспомнился крестьянский мятеж в начале годов «Гуансюй», когда Тун-бао собственными глазами видел залитые кровью головы смутьянов. Старик был убежден: если бы смутами можно было чего-то добиться, «длинноволосые» наверняка давно хозяйничали бы в Поднебесной. И все же он чувствовал, что за время его болезни произошли какие-то перемены. Старика это пугало. Собственник по своей природе, он никак не мог расстаться с мечтой разбогатеть, хотя хозяйство его пришло в упадок.
2
Солнце уже село за горы, когда А-сы возвратился домой. Денег он не раздобыл, зато привез три доу риса.
– Господин У сказал, что денег у него нет, – мрачно сообщил А-сы. – Ну и злой же он был! Потом раздобрился и дал три доу риса. Лавка у него от риса ломится – там наверняка сто даней с лишком. Не мудрено, что крестьяне с голода пухнут. За эти три доу мы через полгода после весеннего урожая должны будем вернуть пять. Это еще ничего. А то ведь знаешь, какие богачи жадные!
Пересыпав рис в две глиняные кринки, А-сы пошел к полуразвалившемуся свинарнику за домом и стал тихо разговаривать с женой. О чем опи там шепчутся? Тун-бао покосился на сына, потом на бутыли, полные риса. Как-то странно А-сы себя ведет. Как ни ломал старик голову, стараясь догадаться, где сын все-таки добыл рис, а спросить не решился; и так сноха недавно обругала его «старым тупицей», когда он назвал А-до непутевым, да еще съязвила: «Что ж ты не жалуешься властям на сына, который отцу родному наперекор идет? Ты же грозился живьем его закопать. Как же, господа тебе за это золотой слиток дадут».
Тун-бао строго следовал завету предков: «У каждого должно быть чувство долга, даже у бедняка». Однако нынче это мудрое наставление, пожалуй, ни к чему. Долг – не еда, даже не тыква, им не насытишься. Разговор со снохой заставил Тун-бао задуматься о семейных делах. Взять хоть его сына А-сы – и честный, и искренний, только ума своего не имеет, во всем жену слушает. Вот и сейчас она его на что-то наущает. Однако старику ничего не оставалось, как скрежетать зубами от злости.
Тут мысли его перешли на свинарник. Лет шесть тому назад старик сам его соорудил. Одних досок ушло на десять юаней, и свинарник получился добротный. Но весь прошлый год он пустовал – не удалось скопить денег на поросенка. Да и в нынешнем году вряд ли удастся. Задумав строить свинарник, Тун-бао сразу же позвал геоманта ; кто мог подумать, что все окончится так неудачно?!
Всю свою досаду Тун-бао решил выместить на свинарнике. Трясясь от злости, он направился к сыну и еще издали закричал:
– Слушай, А-сы! Говорят, господину Чэню старые доски нужны. Завтра же сломаем свинарник, все равно не на что купить поросенка, чего ж ему без пользы стоять?
Услышав голос старика, сын и сноха перестали шептаться. Сноха была чем-то взволнована, и лицо ее порозовело.
– Много ли стоит твой свинарник? – сказала она. – Да и зачем господину Чэню эти грязные доски?
– Он их возьмет, – крикнул Тун-бао вызывающе. – Не может не взять, из уважения ко мне. Наши семьи дружны вот уже три поколения.
Тун-бао снова вспомнились рассказы о славном прошлом семьи: его дед и дед господина Чэня оказались в лагере «длинноволосых», горе их сблизило, и они вместе бежали. Деда Тун-бао в семье Чэней уважали, да и самого Тун-бао тоже. Случалось даже, что молодой господин называл его «старшим братом». И Тун-бао, исполненный благодарности, почитал не только Чэней, но и остальных богачей.
Сноха не произнесла больше ни слова и ушла в дом. Тут старик в упор посмотрел на сына и грозно спросил:
– Что вытворяет твой братец? Все скрываете? Потерпите маленько, вот не станет меня, будете делать, что захотите.
В это время на крыше закаркала ворона. А-сы запустил в нее осколком черепицы. Он ничего не ответил отцу, лишь пожал плечами и плюнул. Да и что отвечать? Отец говорит одно, жена – другое, брат – третье. А кому верить? Каждый из них вроде бы прав.
– Дождется – оторвут ему башку. И семья ни за что пострадает, – продолжал отец. – Уж поверь мне – я много повидал на своем веку.
– Неужто всем так и снимут головы? – с сомнением произнес А-сы, но тут заметил, как вздулись на лбу у отца жилы, и под его пристальным взглядом очень серьезно ответил:
– Ничего плохого А-до не делает. Все пошли – ну и он тоже. Любопытно ведь! Только в город они нынче не поехали.
– Хватит врать! Даос мне все рассказал. Он зря болтать не станет, – высокомерно произнес старик. Теперь ему было ясно, что и А-сы, и А-до, и сноха – все заодно.
– Да нет. А-до и вправду ничего плохого не делает. Твой Хуан, видать, тыкву с бобами перепутал. Нынче люди подались в деревню Янцзяцяо, ту, что к востоку от нас. Заправляют всем бабы, мужики подсобляют, на веслах сидят. А-до тоже подсобляет. Верно тебе говорю.
Прижатый отцом к стенке, А-сы забыл про наказ жены и рассказал все, как есть. Только две вещи утаил: что А-до не помощник, а голова крестьянам и что сам он завтра тоже присоединился бы к сельчанам, если бы нынче не привез рису. Старик ничего не сказал, лишь недоверчиво покосился на сына.
Сгущались сумерки. Над домом вился беловатый дымок. В передней комнате Сяо-бао мурлыкал песенку.
– Отец Сяо-бао! – крикнула Сы данян.
А-сы откликнулся и поспешил к дому. Но, сделав несколько шагов, остановился и со вздохом сказал отцу:
– Три доу риса у нас есть, дней на восемь – десять хватит. А воротится вечером А-до, уговорим его, чтоб больше не ходил.
– Свинарник все одно ломать придется. Ведь отсыреет и развалится, как пойдут дожди. А так хоть какая-то прибыль будет.
Тун-бао не зря снова заговорил о свинарнике – пусть А-сы не думает, что дела у них так уж плохи. Нечего идти против закона, преступление совершать. Старик постучал по стенке свинарника с видом заправского плотника, – годится, мол, или не годится дерево, – и тоже поплелся к дому.
В это время со стороны рисового поля послышались голоса. Это возвращались из Янцзяцяо люди. Сао-бао, словно мышонок, выскочил из дому и побежал на ток искать своего дядю А-до. Сы, подбросив в очаг тутовых веток, тоже поспешила туда разузнать новости. Из котелка повалил пар, аппетитно запахло рисом. Тун-бао принюхался, и у него потекли слюнки. Живот подвело от голода, но он думал лишь об одном: как бы наставить на ум этого А-до, который вечно где-то носится, словно дикая лошадь. Да и полевые работы на носу. Тун-бао, пожалуй, единственный в деревне начинал беспокоиться еще за месяц до начала полевых работ.
Ни А-до, ни Лу Фу-цин, живший по другую сторону речки, в этот вечер домой не вернулись. Оба они, по свидетельству сельчан, остались ночевать в Янцзяцяо у какого-то крестьянина. Утром им предстояло плыть в Яцзуйтань на встречу с крестьянами трех деревень и уже оттуда всем вместе двинуться к городу. Об этом Сы узнала от Лю-бао – сестры Лу Фу-цина. Новость быстро распространилась по деревне, и все с жаром ее обсуждали. Одному Тун-бао из-за его строптивости ничего не сказали.
Но старик, видимо, смекнул, в чем дело, и за ужином, покосившись на А-сы, пробурчал:
– Не вернулся! Ну и черт с ним! Подлец! Негодяй! Да я такого сына знать не хочу!
А-сы только губами чмокнул, а сноха презрительно глянула на старика и усмехнулась.
Старик провел тревожную ночь. Он то и дело просыпался, словно от неожиданного удара. Утомленный за День, он с трудом пересиливал сон, стараясь разомкнуть отяжелевшие, словно свинцовые, веки. Сквозь дрему ему послышался тихий разговор – это Асы о чем-то шептался с женой. Вдруг старик от неожиданности подскочил. Он услыхал громкий голос А-сы:
– А-до! Отец грозится закопать тебя живьем в землю! Серчает, а не видит, что творится вокруг. Один ты, что ли, во всем виноват?
Что это он? Во сне разговаривает? Но ведь Тун-бао отчетливо слышал каждое слово. Старик смотрел прямо перед собой широко открытыми глазами, и ему казалось, что волосы у пего встали дыбом.
Он сел на постели и позвал:
– А-сы!
Никто не откликнулся. Лишь засмеялся во сне Сяо-бао да что-то буркнула сердито сноха. Потом заскрипела кровать и раздался храп. Тун-бао совсем расхотелось спать. Он лежал, обуреваемый беспокойными мыслями. Лет тридцать назад – вот было золотое времечко! Счастье так и шло в руки. День ото дня жили все лучше и лучше. А нынче все ушло. Осталась только старая счетная книга. Сколько было нынешний год шелкопрядов! А его семья потеряла часть земли, обсаженной тутами. И дед его, и отец, и сам он всегда были честными и правдивыми, и за это старый господин Чэнь частенько их хвалил. Еще смолоду, только двадцать годов ему сравнялось, Тун-бао из кожи вон лез, во всем подражая городским господам. Пусть он копался в земле, а долг ставил превыше всего. Но Владыка неба этого не узрел, да еще наградил его таким непутевым сыном. Почему же такая несправедливость? Неужто душа того «длинноволосого» еще не успокоилась? Ведь с той поры, почитай, шестьдесят лет минуло. Тут старику пришла в голову мысль, от которой его в дрожь бросило и холодный пот прошиб: «О Небо! Ведь А-до ничем не отличается от «длинноволосых»! Еще лет пять назад, когда все орали «долой тухао и лешэнь», А-до разыскал спрятанную в доме саблю и стал ею играть. Этой саблей дед и убил «длинноволосого», а когда бежал из их лагеря, захватил ее с собой и домой привез. Сама судьба связала А-до с этой саблей.
Тун-бао думал, думал, пытаясь разобраться в собственных мыслях, и страх обуял его. Ему и в голову не приходило, что, пока он здесь неистовствовал, всячески понося младшего сына, из Янцзяцяо к ним в деревню идут в предутреннем тумане тридцать крестьянских семей, и ведут их А-до с Лу Фу-цином. Не знал старик и о том, что гостей с нетерпением ждут сельчане. Всю ночь они видели тревожные сны и сейчас, едва занялась заря, уже собирались встать, чтобы встретить крестьян.
Сквозь щели в глиняной стене в комнату проникал рассвет. На рисовом поле чирикали воробьи. Прокричал любимец Хуана – единственный в деревне петух. Откуда-то донесся надрывный плач женщины.
Тун-бао задремал и вдруг увидел, как сверкнула перед ним та самая сабля. Ее держала чья-то рука. Тун-бао ясно видел крепкое плечо и лицо. Густые брови, круглые глаза, точь-в-точь, как у А-до! Старик вскрикнул – не то со злости, не то с перепугу, – подскочил на кровати и открыл глаза. В комнате уже было совсем светло, сноха хлопотала у очага, в котором весело плясало пламя. Окончательно проснувшись, старик слез с кровати. Вдруг он услышал шум голосов, словно принесенных ветром с рисового тока. Забили в гонг.
– Где пожар? – закричал старик, выбежав из дому. На рисовом поле он увидел картину, обычную для крестьянского мятежа начала годов «Гуансюй». Ток был запружен мужчинами, женщинами, стариками, детьми.
– Выходите все! Пойдем вместе! – кричали они.
А-до тоже был здесь. Он бил в гонг. Заметив отца, он бросился к нему, по лицо старика исказила злоба, глаза загорелись недобрым огнем:
– Скотина! Оторвут тебе голову!
– Ну и пусть! Вез головы не проживешь, но без риса – тоже, – засмеялся А-до. – Пойдем с нами, отец! Где А-сы, где золовка? Все пойдем!
Тун-бао замахнулся на сына, но его схватил за руку подскочивший А-сы.
– Послушай меня, А-до, братец! – торопливо заговорил он. – Не ходи с ними! Я вчера раздобыл три доу риса. Не пропадем с голоду!
А-до изменился в лице, нахмурил густые брови и хотел возразить, но к нему подбежал Лу Фу-цин, оттолкнул А-сы и захохотал.
– Значит, у вас рис есть? Вот здорово! Наши гости сегодня еще не ели. Эй! – крикнул он крестьянам из Янцзяцяо. – Пошли завтракать! У них рис есть!
Что? Эти люди пойдут есть его, А-сы, рис? Уж не ослышался ли он? Но крестьян не нужно было приглашать дважды – они уже устремились к дому А-сы. Режущая боль пронзила старика. Он закричал и, обессиленный, опустился на землю.
А-сы пришел в бешенство. Он бросился на Лу Фу-ци-на, обхватил его за шею, стал кусать. Он плакал, ругался, что-то кричал.
– С ума ты спятил! – отбивался от него Лу Фу-цин. – Что с тобой, А-сы? Да я тебе все объясню! Ай! Погляди, что он делает, А-до!
При имени брата А-сы выпустил соседа и с кулаками ринулся на А-до.
– Даже змея не жрет травы около своей норы. А ты привел людей в свой дом рис жрать! Ведь все сожрут, горсточки не оставят!
А-сы так стиснул голову брата, что тот слова не мог вымолвить в свое оправдание. Тун-бао сидел на земле и ругался. Лу Фу-цин пытался утихомирить братьев, но где там! К счастью, подоспела Лю-бао, сестра Лу Фу-ци-на, и они оттащили А-сы.
– Хорошо, ты занял рису, – тяжело дыша, говорил А-до. – Но подумай о других! Надо всем идти в город, иначе толку не будет. А как тебя заставишь? Только и остается съесть твой рис, тогда ты пойдешь с нами. И получишь свою долю.
А-сы сел на землю и тупо уставился на брата. Лу Фу-цин похлопал А-сы по плечу и, прижав пальцем ранку от укуса на шее, стал ему втолковывать:
– Пойми ты, мы так решили. У кого рис есть – остальных накормит. А потом вместе в город двинемся! Не ругай меня, брат А-сы. Такой уж уговор был.
– Никакого уважения к людям! Даже «длинноволосые» так не бесчинствовали, – сказал Тун-бао, ни к кому не обращаясь, уразумев наконец, что происходит. «Ладно, ладно! Идите в город! – думал он. – Хлебнете там горя! Получите по заслугам! Владыка неба, он все видит. Вспомните тогда старого Тун-бао, который многое повидал на своем веку – не как собака жизнь прожил».
В это время из дома Тун-бао вышли крестьяне, неся две кринки с рисом. Сы, заплаканная, с растрепанными волосами, выскочила за ними.
– Это же для всей нашей семьи! – со слезами причитала она. – Разбойники! Бандиты! Зачем грабите?
Но люди будто не слышали ее причитаний. Они поставили кринки посреди поля и стали бить в гонг.
Лю-бао потащила Сы за собой.
– Да пойми же ты! – сердито говорила она. – Не у тебя одной, у всех возьмем, что у кого есть. Нечего унижаться перед богачами, клянчить у них рис в долг! Вам хоть было у кого клянчить. А другим что делать? Вы будете обжираться, а люди – с голоду подыхать? Что ревешь, будто свекра хоронишь! Ну, съедят нынче твое. Так ведь все обратно вернут. Чего ж убиваться!
А-сы продолжал сидеть на земле – неподвижно, тупо глядя перед собой. Наконец он поднялся и вздохнул. Затем подошел к жене и, не то сердясь, не то утешая ее, проворчал:
– Из-за тебя все! Вот и остались ни с чем! А теперь что? Теперь один выход – с ними идти! Обрушится небо – всех придавит!
На рисовое поле притащили два больших котла. Крестьяне быстро перемыли рис и принялись варить похлебку. Солнце разогнало утренний туман, осветило поле и бледные, изможденные лица. С восточной стороны деревни, оттуда, где река была поглубже, доносилась веселая песня – это в лодках пели крестьяне, которые должны были плыть в город. Сидя на корточках, Тун-бао с ненавистью смотрел, как крестьяне поедали рисовую похлебку, а потом с шумом и гамом сели в шесть лодок и отчалили. Старик смотрел на лодки, на А-до, усиленно работавшего веслами, на опечаленные лица А-сы и снохи, которая взволнованно говорила что-то Лю-бао, на внука, стоявшего рядом с А-до, старательно размахивавшего руками, будто тоже гребет, – и ему казалось, что он видит все это во сне.
Вдруг Тун-бао словно очнулся, поднялся на ноги и побежал вдоль берега. Он не знал, куда бежит, просто ему хотелось с кем-нибудь поделиться, облегчить душу. Но вокруг никого не было, даже детишки куда-то попрятались. Тун-бао уже хотел повернуть назад, но на противоположном берегу вдруг увидел человека с белой повязкой на голове, который бежал к нему, словно безумный. Поначалу старик не признал его, но, когда человек приблизился к мостику, Тун-бао с облегчением вздохнул – это был Даос.
– Даже «длинноволосые» такого себе не позволяли, – еще издали закричал Тун-бао. – В город, видите ли, захотелось. Им там покажут! Старый Тун-бао знает, что говорит, – не как собака прожил жизнь. Бандиты! Грабители!
Даос остановился перед стариком, пристально на него поглядел, словно видел впервые, потом принялся, чуть не плача, изливать свою обиду:
– Кто дал им право? Кто дал право? Ты только послушай! Они съели моего старого петуха. Кто дал им такое право?
– Грабители! Будь они прокляты! Что о петухе убиваться, когда людям от них скоро житья не станет! Убивайте! Режьте! Бандиты! Негодяи!
Накричавшись, Тун-бао пошел домой.
В тот вечер все благополучно возвратились из города и привезли каждый по пять шэнов риса. Тун-бао только диву дался. Городские господа нынче, видать, не те, что прежде. Заявились к ним крестьяне из трех деревень, чуть больше сотни, а они до того перепугались, что дали каждому по пять шэнов риса. Разве поступают так настоящие господа? Выходит, Тун-бао как собака жизнь прожил? Ну и время! Все теперь по-другому, сколько ни ломай голову, ничего не поймешь! А крестьяне, в том числе и его А-до, попросту хвастуны!
3
«Рисовые» бунты вспыхивали повсеместно. Восстали голодающие крестьяне более чем в десяти деревнях и городах на двести ли окрест. Увидев, что крестьянские волнения приняли угрожающий характер, шэньши перестали прикидываться благодетелями и принялись наводить порядок. Уездные и районные власти совместно с городскими торговыми палатами опубликовали объявления, написанные высоким стилем. Крестьянам воспрещалось изымать у богачей рис; все спорные вопросы должны были решаться миром. Какой-то «сердобольный» шэньши призвал хозяев закладных и рисовых лавок в это трудное время выделить для голодающих часть своего «кровного» капитала и открыть «врата милосердия». Однако крестьяне, у которых животы подвело от голода, не стали дожидаться, пока шэньши и торговцы соблаговолят раскрыть эти самые «врата милосердия». Не возымели действия и объявления, написапные высоким стилем, не помогли старосты, главпые заправилы на деревне. «Движение за изъятие риса» ширилось с каждым днем. Теперь оно охватывало уже не сто, как это было вначале, а пятьсот, шестьсот, тысячу человек, и не только из ближних деревень.
В одном городе, отстоящем на шестьдесят ли от родной деревни Тун-бао, произошла стычка крестьян с войсками и полицией. Полицейские, правда, стреляли в воздух, но арестовали и отправили в тюрьму несколько десятков крестьян. На следующий день возмущенные крестьяне осадили город, отрезав его от других близлежащих городов. Властям ничего не оставалось, как открыть «врата милосердия», точнее, уступить требованиям крестьян. Если теперь крестьянин брал в лавке дань риса в долг, осенью он возвращал столько же, хозяева закладных лавок тоже не требовали больше процентов; городская торговая палата передала в распоряжение старост сто пятьдесят даней риса для голодающих крестьян. Шэньши и торговцы хорошо понимали, что время смутное и лучше всего пойти на попятный, а сто пятьдесят даней риса, выделенных для крестьян, можно возместить за счет жителей города. Между тем в город вошел провинциальный отряд охраны спокойствия для предотвращения возможных беспорядков, заняв важнейшие опорные пункты города и соседних деревень. «Врата милосердия», «милостиво» открытые шэньши и торговцами, а потом и этот отряд мало-помалу успокоили крестьян, и они перестали изымать у богачей рис. А тут еще подошел к концу шестой месяц, полевые работы были, как говорится, на носу.
Лишь благодаря смутам семья Тун-бао вот уже который день ела в обед рисовую кашу, а утром и вечером – похлебку из риса. Долгов не было, если не считать трех злосчастных доу риса, которые А-сы взял еще до начала крестьянских волнений. А-сы с женой знали, что во время полевых работ им все равно придется залезть в долги, и потому трудились без должного рвения, вызывая недовольство старого Тун-бао. За последний месяц он потерял былую власть в семье, но начались полевые работы, и, словно преданный сановник, который печется о восстановлении трона после смуты, Тун-бао старался навести порядок в семье – он ведь был умудрен житейским опытом, как старый конь, который хорошо знает дорогу домой. Старик подолгу рассказывал сыну и снохе, как работали в его время, о своем трудолюбии в пору молодости, приводил пример своего отца, который весь век трудился не покладая рук, никогда не падал духом, не унывал и нажил богатство.
Едва вернувшись с тока, Тун-бао начинал кричать:
– Ты что, рехнулся, А-сы? Забыл, что через день-другой пора рис высаживать? Удобрения надо бы!
Как-то раз А-сы безразлично ответил:
– Еще с прошлого года лежит пакет.
– Тот самый порошок? – Тун-бао подскочил и зло уставился на сына. – Да ведь это же яд! Его нарочно заморские дьяволы придумали, чтобы навредить людям. Деды и отцы наши бобовым жмыхом удобряли. Он земле крепость дает, а этот порошок ее отнимает. На кой нам это нужно? Что ни говори, лучше жмыха ничего не сыщешь.
– А деньги на жмых где взять? Немного свежего порошку, и то не на что купить. А его бы надо к старому прибавить, для крепости.
– Ну что ты мелешь! Тебя послушать, так и рис сажать не надо. А жрать что будем? Жить на что? С долгами расплачиваться? – орал Тун-бао, тыча пальцем сыну в лицо.
А-сы понимал, что в словах отца есть доля истины, и потому молчал, печально вздыхая. Оно, конечно, – только земля может кормить их целых полгода и помочь из долгов выпутаться. Знал А-сы и другое, что взять деньги в рост во время полевых работ – значит попасть в кабалу. А какой от этого прок? Сам, может, и был бы сыт. А семья? «На таких условиях и сажать не стоит. Только зря спину гнуть!» – частенько говорила жена. Правду сказал А-до: «Долги для крестьянина – смерть». Но только земля и может прокормить! И все же А-сы с женой порешили денег на землю не занимать, обойтись тем, что есть…
Раздраженный упорным молчанием сына, старик подумал: «Больше не буду встревать в их дела!» После полудня он поехал в город, навестил своего свата – Чжан Цай-фа и молодого господина Чэня, пожаловался на сыновей, но оба уговаривали его быть снисходительным, – «у детей своя жизнь, свое счастье». Тун-бао заночевал в городке и с самого утра отправился к господину Чэню просить взаймы на жмых, всего на один кусок. Чэнь как раз накурился опиума, и его клонило ко сну. Чтобы отвязаться от старика, он обещал попросить торговца удобрениями дать жмых в кредит.
Весь обратный путь Тун-бао довольно посмеивался и что-то бормотал. В дом он вошел с нарочито безразличным видом, оставив жмых под навесом.
– Вот помру, – сказал старик сыну и снохе, – не будет тогда над вами моего глаза. А пока делайте, как велю. Что да где раздобыл – не ваша это забота.
У старика снова появились надежды, как и весной, когда разводили шелкопрядов. И эти надежды росли в его упрямой голове так же бурно, как саженцы риса на полях. От живительного солнечного тепла и легкого ветерка саженцы быстро поднимались, словно их тащила из земли чья-то рука. Но вода в реке постепенно убывала. А-сы, работавший на водочерпалке, которая стояла на меже, быстро устал, и Тун-бао поспешил ему на помощь, но, едва сделав десять оборотов, стал задыхаться и ощутил боль в пояснице и ногах. Его заменила сноха.
Рис нуждался во влаге, а солнце, точно огненный дракон, поглощало ее капля за каплей. Крестьяне зачастую не управлялись на водочерпалках и обращались за помощью к соседям. В нынешнем году семья Хэ-хуа посадила только овощи, и у нее с мужем, человеком угрюмым и молчаливым, было много свободного времени. Поэтому никто теперь не обзывал Хэ-хуа обидным прозвищем и то и дело обращались к ней и к мужу за помощью. Лу Фу-цину в этом году не удалось арендовать участок земли, и, не занятый в поле, он вместе с сестрой часто помогал семье Тун-бао работать на черпалках. Тун-бао по-прежнему гневался на младшего сына и всех уверял, что знать его не желает. Поэтому парень редко появлялся в деревне, и то домой не шел, а помогал кому-нибудь из сельчан.
Каждое утро, едва проснувшись, люди с надеждой вглядывались в небо, однако надежду тут же сменяла печаль – небо было светло-синее, как лазуревый камень. Изредка, в час заката, по нему плыли легкие, белые облачка, и сердца крестьян трепетали от радости. Старушки напряженно всматривались в небо подслеповатыми глазами и горячо молились. Но не суждено было сбыться надеждам крестьян – за целый месяц с неба не упало и капли. Особенно тяжко приходилось семье Тун-бао – их земля лежала на относительно высоком месте, мутная вода из пересохшей реки не успевала по канаве доходить до поля и почти вся впитывалась в потрескавшуюся от жары глинистую землю. Крепкие, упругие ростки риса стали чахнуть, словно пораженные малокровием. Сердце Тун-бао разрывалось на части, но что он мог сделать?! А-сы уныло молчал, зато сноха нет-нет да и высказывала свое недовольство, говорила, что надежды на урожай нет, что все их усилия зря пропали, только новый долг повис на шее из-за проклятого жмыха.
Чувствуя себя виноватым, Тун-бао, как мог, утешал сноху:
– Нам бы только воду, а урожай не подведет!
– Воду! Воду! Не вода это, кровь наша! – вышла из себя сноха. – А много ли этой крови у меня, у А-сы, да еще у Лю-бао с братом, которые подсобить нам приходят? Месяц с лишком из нас ее выжимают! Скоро капли не останется. Вот у А-до силы хоть отбавляй, так ты его на порог не пускаешь!
– А в самом деле, давайте позовем А-до! Он быка скрутить может, – заметил А-сы, подмигнув жене.
Тун-бао плюнул в сердцах и ничего не сказал. На другой день А-до, очень довольный, явился домой. Но сейчас он уже ничем не мог помочь. Речушка почти вся обмелела – только на середине еще оставалась вода. А-сы и А-до трижды подкапывали землю, пока дотянулись до живительной влаги, однако поднять воду черпалкой было невозможно, даже у А-до не хватило сил. Тогда он пошел по речке чжанов пять на запад, там было глубже, по пояс. Но поставить черпалку было негде – ни одной отмели. Единственная надежда сейчас на Владыку неба – если он ночью не пошлет дождь, рис у Тун-бао погибнет. А через несколько дней и у остальных крестьян земля высохнет и станет твердой, как панцирь черепахи. Люди залезали на самые высокие деревья и напряженно всматривались в небо. Увы, оно по-прежнему было как лазурный камень, без единого облачка.
Можно было прибегнуть к последнему средству: съездить в город и взять напрокат иностранный насос. Но само упоминание об «иностранном» приводило Тун-бао в ярость. Да и кто знает, будет ли прок от этой заморской штуки! В прошлом году, когда в соседней деревушке случилось наводнение, крестьяне пользовались таким насосом. Сам Тун-бао не видел, как он работает, однако знавший все на свете Даос уверял, что хорошо. Но сможет ли он подавать воду так далеко? Ведь расстояние не малое!
Не успел старый Тун-бао поделиться с домашними своими сомнениями, как сноха сердито закричала:
– Насос – это хорошо. Но на какие шиши его взять? Если залить даже маленький участок поля, это нам обойдется в юань с лишним.
«Что стоит Владыке неба сотворить чудо и послать дождь?» – думал Тун-бао, спеша к храму. Он поклонился богу богатства бессчетное число раз и дал великий обет. Вода в речушке высохла, черпать было нечего, и вся семья Тун-бао в ту ночь хорошенько выспалась. Только старику было не до сна. Что это за шорох во дворе? Неужто дождь? Тун-бао вскочил, подбежал к навесу и выглянул во двор. Дождя не было, но небо заволокли тучи, скрывшие звезды. У старика, убитого горем, затеплилась надежда. Он опустился на колени и стал горячо молиться. На рассвете Тун-бао снова вышел во двор и поспешил в поле поглядеть на рис – драгоценное свое сокровище. Мокрый от ночной росы, рис выглядел не таким жалким, как днем, под палящим солнцем. Но что толку? Земля засохла так, что ее пальцем не продавишь. Плохо дело, встревожился Тун-бао, – едва взойдет солнце, рис окончательно погибнет.
Когда старик пришел на свое поле, на востоке всплыл алый, как кровь, солнечный шар. У речушки, пересохшей и сплошь заросшей бурьяном, росла кукуруза в рост человека. На краю кукурузного поля шестеро сельчан что-то живо обсуждали. Тун-бао тихонько подошел и прислушался. Говорили о насосе.
– Коли брать, так побыстрее надо! – сказал Ли, прозванный Тигром. – Этот насос без дела не лежит, на него всегда охотники найдутся. Но нынче, слыхать, заказов пока не было. Пошли? Прозеваем – все пропало! Тун-бао, ты с нами?
Старик молчал. Он не верил в чудодейственную силу заморского насоса, да и платить за него нечем. Пусть сперва насос поработает у других. А потом уже Тун-бао его возьмет. Расплатиться, па худой конец, можно и через песколько дней. С утра до самого полудня Тун-бао и его семья ходили по межам и дорожкам, с беспокойством глядя на рис, точно перед ними был обреченный на смерть тяжелобольной. Рис доживал последние минуты: поникли головки, безжизненно повисли стебельки. Сухая глинистая земля потрескивала, словно вздыхала. Воду черпать было неоткуда, дел поубавилось, и кое-кто не стерпел и побежал на край деревни, к мостику, чтобы первым увидеть лодку с «заморским» насосом, способным «вылечить» рис.
Но лодка появилась лишь в полдень, когда солнце, казалось, сейчас сожжет все вокруг.
– Везут! – закричали люди на мосту.
В лодке лежала какая-то машина – это и был насос. С виду ничего особенного, но знатоки уверяли, будто воду он качает так, что восемь дюжих парней позавидуют. Все прибежали поглядеть на диковину. Пришли и Тун-бао с сыном. С лодки на берег перебросили блестящую эластичную трубу в несколько чжанов длиной, толщиной с руку и поставили на краю поля.
– Сейчас из этой трубы польется вода и оросит вашу землю, – с чувством собственного превосходства заявил человек, тот самый, что привез насос из города.
Вдруг машина в лодке часто задышала, загудела, и вода из трубы полилась сплошным потоком. Как, оказывается, все легко и просто! Сельчане одобрительно зашумели, засмеялись, забыв на какой-то миг, что это «чудо» дорого стоит. Тун-бао стоял неподалеку, внимательно всматривался в насос. Не иначе как в этой пыхтящей штуке спрятался оборотень и выплескивает воду. Может, это оборотень гольца, который живет в пруду перед храмом бога-хранителя города? Что, если ночью он заберет свою воду и удерет? А человек из города снова придет и потребует денег? И все же Тун-бао решился – вода, равномерно заполнявшая ток, внушала доверие. Только он непременно придет ночью с мотыгой сторожить ток, чтобы оборотень не унес воду.
Даже не посоветовавшись со снохой и с сыном, Тун-бао попросил Хуана Даоса и Ли Тигра поручиться за него перед хозяином насоса, – причитающиеся восемь юаней с процентами из расчета двадцать процентов в месяц он уплатит немного погодя. Труба тотчас же была доставлена на поле Тун-бао. Когда зашло солнце, рисовое поле Тун-бао было сплошь залито водой. Порой налетал слабый ветерок, и на воде появлялась рябь, похожая на старческие морщины. Радость Тун-бао не могла омрачить даже сноха, ворчавшая из-за нового долга. Спору нет, восемь юаней – деньги большие, но, если рис уродится, разве не смогут они сбыть его по десяти юаней за дань – ведь брали же они в прошлом году даже за неочищенный рис по одиннадцати с половиной юаней. Надежда вновь согрела душу Тун-бао. Однако А-сы почему-то молчал, с тоскою глядя на поле. Почему рис не ожил, а по-прежнему вялый, поникший? Видать, опоздала вода. Жестокое солнце отняло жизнь у нежных хрупких ростков.
– Вечером подсыплем удобрений, глядишь, через день-другой рис оправится, – шепнул А-до па ухо брату.
А-сы приободрился. А ведь правда, как это он запамятовал? С прошлого года целый пакет порошка лежит. Нынче для него самое время. Отец говорит, что химические удобрения отнимают у земли крепость. Ну и пусть говорит!
Как нарочно, старик это услыхал и давай ругать сыновей:
– Ядом хотите сгубить рис! Этот порошок от неприкаянной души «длинноволосого»!
Старика никак нельзя было успокоить, так он распалился. Об удобрении никто больше не вспоминал.
– К утру рис зазеленеет, если вы порошком его не попортите, – не унимался Тун-бао.
К старому беспокойству прибавилось новое. Опасность теперь таилась не только в гольце, который мог ночью удрать со своей водой, но и в сыновьях, в их проклятом порошке. Нет, Тун-бао непременно будет ночевать на току. Про гольца старик никому не сказал ни слова, объяснил лишь, что сыновья могут натворить всяких дел, так что лучше он покараулит поле. В деревне никто не удивился – старик давно слыл чудаком. Однако ночь прошла спокойно. Голец не унес воду, сыновья не подсыпали порошок. Но к утру рис не оправился, а кое-где выглядел еще более вялым, чем накануне. Тун-бао охватил страх: может, в воде этой нет силы? Она ведь от оборотня. Но почему у других рис позеленел? Прибежала сноха, начала ругать свекра: из-за этого старого осла, мол, вся семья погибнет. Тун-бао от злости стал красным, как свиная печенка. К ним подошел Лу Фу-цин, который как раз в это время появился на поле, и принялся уговаривать Тун-бао: «Кто знает, вдруг порошок поможет?» Тун-бао молчал. Тогда А-до и А-сы вскрыли пакет, который на всякий случай прихватили с собой, и начали посыпать землю порошком. Чтобы не видеть этого, Тун-бао отвернулся.
К счастью, два следующих дня солнце не обжигало до волдырей, а лишь слегка пригревало. На поле Тун-бао все еще оставался слой воды в половину цуня. Наконец рис снова зазеленел. И хотя Тун-бао по-прежнему не верил в пользу удобрений, утверждать, что это «яд», больше не решался. Вдруг набежали тучи, пошел дождь, потом выглянуло солнышко, и рис стал быстро расти. У людей отлегло от сердца: судьба снова им улыбалась. Поистине Владыка неба всемогущ! Близилась осень, все чаще дул прохладный ветер; сорок с лишним дней нестерпимой жары и засухи вспоминались теперь, как тяжелый сон. Урожай обещал быть обильным, и люди радовались. Тун-бао, постоянно твердивший, что прожил жизнь не как собака, уверял: нынче он снимет не меньше четырех даней риса с одного му. А может, и пять даней, мечтал он, бережно приподнимая упругие, налитые, склонившиеся от тяжести колоски. Пусть даже по четыре с половиной даня, всего получится добрых сорок даней. Шесть даней четыре доу уйдет в счет аренды, а свыше тридцати даней останется. Если продать по десяти юаней за дань, и то прибыли будет не меньше трехсот юаней. Тогда, по крайней мере, половину долгов они смогут выплатить. А может, удастся выручить еще больше?
Оно и правда, что один урожайный год может принести крестьянам счастье – Владыка неба все видит! Но городские торговцы тоже не слепые, они хорошо видят, что сулит им доход. Крестьяне еще не собрали рис, а цены на него уже снизились. Когда же было убрано все до последнего зернышка, дань риса стоил на городском рынке всего шесть юаней. Пока крестьяне, не жалея глаз, очищали рис, неочищенный рис упал в цене до четырех юаней. А вскоре и очищенный перестали покупать даже по три юаня. Несколько месяцев каторжного труда пропали даром.
Хозяева лавок с безразличными лицами встречали убитых горем крестьян:
– Отдавайте по три! А то завтра и этого не получите! В деревне то и дело появлялись заимодавцы, спорили, ругались. С утра до вечера слышались стоны и брань. Пришлось крестьянам в счет долга отдавать рис: неочищенный засчитывался по два юаня, девять цзяо за дань, очищенный – по три юаня шесть цзяо.
Снова надежды Тун-бао лопнули, как мыльный пузырь.
– И зачем только мы рис сажали? Зря спину гнули, да еще долгов наделали, – твердила Сы данян каждому встречному, словно умом тронулась.
Неудача с продажей коконов весной подорвала здоровье старика, и нового удара он не вынес: ведь осенний урожай был полит его потом и кровью. Он тяжело дышал, язык уже не повиновался ему, но устремленные на А-до глаза, казалось, говорили: «Кто мог подумать, что твоя будет правда?!»
1933
